Демократия и революция

[Александр Тагере]

Демократия и революция

Великий миф Нового времени

«Нет ни одной формы правления, — резюмировал свой взгляд на демократию Л.А. Тихомиров, — в которой воздействие народных деланий на текущие дела было бы так безнадежно пресечено, как в этом создании теории, пытавшейся все построить на народной воле»1.

Сравнивая фактические основы демо¬кратии с тем, что декларировалось при ее возникновении в Новое время, Л.А. Тихомиров находил практически полное их несоответствие. Практика, как правило, оказывалась абсолютно противоположна теории.

Так, один из столпов политической философии демократии Ж.-Ж. Руссо учил, что зачастую разница между «волей всех» (волей большинства) и «общей волею» (общей волей всего народа) огромна, считая совершенным правление, основанное на общей воле. Призывая к уничтожению в государстве всех частных обществ и партий, Руссо требовал от гражданина выражать только его личные мнения.

О принципе демократии сам Ж.-Ж. Руссо писал, что «если брать этот термин в точном его значении, то никогда не существовала подлинная демократия, и никогда таковой не будет. Противно естественному порядку вещей, чтобы большое число управляло, а малое было управляемым. Нельзя себе представить, чтобы народ все свое время проводил в собраниях, занимаясь общественными делами. И легко видеть, что он не мог бы учредить для этого какие-либо комиссии, чтобы не изменилась форма управления»2.

Эта невозможность чистой демократии исходит из самого принципа демократического властвования. «Во-первых, — пишет Ж.-Ж. Руссо, — для этого требуется Государство столь малое, чтобы там можно было без труда собирать народ, и где каждый гражданин легко мог бы знать всех остальных; во-вторых, — большая простота нравов, что предотвращало бы скопление дел и возникновение трудноразрешимых споров, затем — превеликое равенство в общественном и имущественном положении, без чего не смогло бы надолго сохраниться равенство в правах и в обладании властью; наконец, необходимо, чтобы она полностью отсутствовала»3.

Л.А. Тихомиров находил доктрину Ж.-Ж. Руссо утопичной, но указывал на то, что его система исходит гораздо более из реальных социальных корней государственности, чем многие доктрины его демократических последователей. Его политические наследники возвели демократию в универсальный политический принцип и, несмотря на вышеприведенные предостережения своего идейного учителя, пытались реализовать демократию во всех человеческих обществах, не смущаясь ни искажением самого принципа, ни реальными результатами.

Обычно в реальной действительности самих демократов не устраивают ни волеизъявления граждан страны, ни сами представительные учреждения, и поэтому они не стесняются руководить и направлять (создавать) волю своего «самодержавного» в теории народа-суверена. Полученная таким способом «народная воля» становится руководством к действию, имея за собою силу большинства избирателей. Народ при этом выступает лишь как множество отдельных обывателей, проживающих на территории государств, а не как единая нация. Дух нации, ее лицо, формировавшееся веками, не принимаются во внимание. Такой взгляд на нацию освобождает власть от всякой ответственности перед атомизированным обществом.

Народная воля, по демократической теории, как Верховная Власть в государстве, призвана решать все вопросы управления. Практика же показывает, что выявить эту волю почти никогда невозможно, так как обыватели в подавляющем большинстве ничего не смыслят в управлении государством. Здесь имеет значение только воля правящего слоя, специализирующегося на вопросах управления государством. Всеобщая народная воля определенно проявляется лишь в редких случаях, когда решение лежит на поверхности — «война насмерть», «долой узурпатора», «мир во что бы то ни стало» и т.п. Но эти проявления народной воли настолько ясны и очевидны, что не требуется никакого голосования и никакого представительства.

[Александр Тагере]

Заменяя общее мнение мнением большинства, демократия заставляет население говорить только «да» или «нет». Этот принцип механически выводит страну из состояния бесконечного поиска народной воли.

«Поклонники демократического строя, — писал один консерватор начала XX столетия, — ссылаются на древнегреческие демократии, но они всецело держались на рабстве и не могут быть названы чистыми демократиями. Гражданину, который имел возможность с утра до вечера слушать философов и ораторов и посвящать труду лишь немногие часы, можно было ориентироваться среди кипевших вокруг форума политических споров. Несмотря на то история древней Аттики представляет ряд эпизодов, свидетельствующих о непостоянстве и легкомыслии толпы. Чего же ждать от новейших демократий, граждане которых, поглощенные заботами о хлебе насущном, не могут уделять государственным делам и сотой доли того внимания, которое уделяли ему афиняне?»4.

Увидев бесполезность своего «волеизъявления», подавляющее большинство народа вообще перестало бы голосовать, если бы либеральный демократизм настаивал на требовании прямой подачи голосов по всем вопросам. Сознавая это, либералы идут на дальнейшее искажение теории, дополняя демократические учреждения представительством и партиями. Эти учреждения и являются местом возникновения нового правящего сословия — политиканов. Политиканы нужны для организации «народной воли», а также для того, чтобы чисто социальные проблемы связывать с политикой, возбуждая своей пропагандой население. Парламент, состоящий из партийных фракций, являет собой вариант замены сословного строя монархического государства, разрушенного революцией. И в этих условиях уже никакая сила не может удержать социальные группы от объединения в партии. Деятельность государства везде и всюду ограничивается, что является главной идеей либеральной демократии.

Далее встает вопрос: как же заставить народ голосовать? Ведь интерес к выборам слаб. Современная демократическая теория (а с недавнего времени и россий¬ская практика) отказывается даже от необходимости представлять большинство наличных в стране граждан, ограничиваясь лишь большинством пришедших на выборы. Современная демократия теперь не заинтересована даже хоть как-то обхаживать большинство населения во время самих выборов. Таким образом, воздействие народных волеизъявлений на текущие политические дела еще более безнадежно пресечено.

Таким образом, мы имеем дело уже не с народоправством, а с парламентаризмом и господством партий. Партии внушают народу свою частную волю, массированно навязывают отдельным избирателям свое партийное мнение. Партии пытаются поймать избирателей на слове во время голосования, окончательно подавив их собственную волю партийной агитацией. После выборов народ вообще исчезает с политической арены, его уже не ублажают, а игнорируют. Теперь главное — это соотношение сил, дающих возможность формировать правительство. При демократии партии становятся власт¬ными суверенами, а народ продолжает быть безгласным и безвластным до нового «юрьева дня» подачи бюллетеней.

Здесь уместно вспомнить также мнение другого консерватора — К.П. Победоносцева (1827–1907). «Одно из самых лживых политических начал, — утверждал он, — есть начало народовластия, та, к сожалению, утвердившаяся со времени Французской революции идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции и проникла, к несчастью, в русские безумные головы. Она продолжает еще держаться в умах с упорством узкого фанатизма, хотя ложь ее с каждым днем изобличается все явственнее перед целым миром. В чем состоит теория парламентаризма? Предполагается, что весь народ в народных собраниях творит себе законы, избирает должностные лица, стало быть, изъявляет непосредственно свою волю и приводит ее в действие. Это идеальное представление»5.

[Александр Тагере]

До появления нового строя история знала общества, состоящие из различных слоев, каждый из которых специализировался на важном для всего общества деле. Слои эти, в зависимости от своего служения обществу, получали от послед¬него права для исполнения перед ним своих обязанностей. Сословия, корпорации вели к расслоению общества, создавали ситуацию социального неравенства, признаваемого нормой общественной жизни. Такое неравенство признавалось даже теми, кто считал себя обделенным привилегиями. Демократическое же общество по идее, в него заложенной, должно было быть основано на свободе и равенстве, иными словами — на всеобщей одинаковости.

Идея нового общества, по Л.А. Тихомирову, наиболее сильно применяется в трех областях жизни человека: умственная безответственная свобода создает подчинение посредственным авторитетам; экономическая свобода, создает чрезмерное господство капитала и такое же чрезмерное подчинение пролетариата; политическая свобода вместо народоправства порождает правящее партийное сословие политиканов с учреждениями, помогающими им существовать.

Доверие к личности, облеченной властью, сильно подорвано в демократическом обществе. Ее деятельность во власти стремятся всячески обложить всевозможными законодательными ограничениями в надежде предотвратить или, на худой конец, усложнить этой личности возможности приносить вред обществу и государству. Доверие толпы к личности, ею же избираемой, крайне шатко и всегда недол¬говечно. Личность скована в демократии либо властью денег, либо властью толпы.

Это неверие в личность, естественно, переносится и на страну, ее воспитавшую, на Россию, которая выступает в демократических мнениях часто как объект исторических ошибок, как страна, безнадежно выпавшая из мировой цивилизации из-за своего ветхого, патриархального сознания. Отсюда отрицание всякой самобытности для России и, кажется, бесконечные попытки втиснуть русскую нацию в либеральные политические и культурные шаблоны.

В одной из своих работ Л.А. Тихомиров писал, что «смиренные» либералы являются началами того движения, которого концами становятся революционные социалисты. Этот процесс очень выпукло реализовался в России: несколько поколений говорили о свободолюбии, а затем наиболее последовательные решили сделать революцию.

Революционность семидесятых годов XIX столетия, которую описывает Л.А. Тихомиров, происходит из психологического состояния молодежи, из душевной пустоты, сумбура мысли и отрыва от реальной действительности — через образование и общественную либеральную пропаганду.

«Без революции, — пишет он, — человеку семидесятых годов грозило полное крушение всего мировоззрения. Он этого не мог допустить, ум был слишком непривычен к работе и, главное, другой веры не мог себе найти. Оставалось одно: единоличный бунт... Оставалось действовать в одиночку, с группой товарищей, а стало быть — против лиц же, тайком, из-за угла»6.

Революция не могла бы шагнуть так радикально в те годы, если бы либеральное общество не сочувствовало революционерам так открыто. Такие демарши, как поддержка выпущенных (около 150 человек) по процессу 193-х, рукоплескания по поводу освобождения Веры Засулич (стрелявшей в генерала Трепова) и т.п. события давали дополнительную веру революционерам, что они являются передовым отрядом революции.

Даже и денежные средства давало все то же общество. Бюджет «Исполнительного Комитета» несколько лет колебался около 5000 рублей ежемесячно. «Конечно, — писал Л.А. Тихомиров, — не студенты давали "на дело" эти 60 000 рублей в год!»7. Деньги по тем временам огромные.

В то время когда революционеры убивали правительственных чиновников, либералы шантажировали революцией правительство и требовали от Государя Императора конституцию.

«Никогда бы и террор, — писал Л.А. Тихомиров, — не принял своих размеров, никогда бы он не дошел до своего слепого фанатизма, если бы не было объективной причины, иллюзии в виде поведения известной части общества»8.

[Александр Тагере]

Из «общего миросозерцания» демо¬кратической общественности, путем либеральной пропаганды, появляется целый революционный слой, замыкающийся в «партию» и создающий особый мир отщепенцев, готовых к борьбе с остальной нацией. Либерал, почти всегда имевший возможность открыто и легально высказывать свои суждения, готовил себе страшного ученика в социализме, не останавливающегося на личности, на том, что не преодолено либералами по своей непо¬следовательности в разрушении «старого» мира. Социалисты уже не строят свое общество на чисто психологической основе, как либералы, видевшие в государстве только комбинацию человеческой воли и свободы. На смену индивидуалистическому либерализму шла следующая фаза развития демократического принципа — социализм со своим сверхколлективизмом.

Большинство исследователей либеральной и социальной демократии, да и сами либералы и социалисты, считают себя противоположными друг другу. И, как пишет Л.А. Тихомиров, «до известных пределов они правы. Лягушка очень отлична от головастика. Но тем не менее это все-таки дети одной матери, это различные фазы одной и той же эволюции. При появлении и торжестве либерального демократизма — социализм, немного раньше или немного позже, должен явиться на свет. С другой стороны — без предварительной фазы либеральной демократии, социализм — каков он есть — был совершенно немыслим и невозможен»9.

«Социальная религиозность»

«Новая эра» отказалась от старых христианских «предрассудков» — от веры в Бога, от монархического государства, от сословного общества и т.д. Однако, по Л.А. Тихомирову, душа человеческая оставалась хоть и искаженною, но все же душою христианскою, т.е. воспитанною христианскими идеалами. Люди не могли окончательно отрешиться от христианской нравственности, стремившейся к своей реализации в общественной и государственной жизни.

Вся кажущаяся оригинальность движения XVIII века была в попытке слить идеалы христианства с материалистическим пониманием жизни. Либеральная демократия отбросила веру в Бога, но попыталась оставить христианские нравственные понятия. Это было глубочайшей ошибкой. Оставляя лишь высокие христианские нравственные идеалы без веры в Личного Бога, без духовной жизни и без упования на спасение в загробной жизни, человек оставался с нереальными требованиями перед крайне ограниченным материальным миром.

«Социальная религиозность» явственно ощутима и в идее счастливого «будущего строя», выросшего из той же психологии заблуждающегося религиозного чувства, что и древнейшая ересь — хилиазм. То, что древний хилиазм стоял на религиозной почве, а новый ее покидает, еще не означает принципиальной разницы между ними. Психология религиозного хилиазма усваивалась, утверждал Л.А. Тихомиров, еще со времен учебы, из которой выносилось убеждение, что мир устроен плохо и требует переделки.

Перенесение «религиозных понятий,— писал Л.А. Тихомиров, — в область материальных социальных отношений приводит к революции вечной, бесконечной, потому что всякое общество, как бы его ни переделывать, будет столь же мало представлять абсолютное начало, как и общества современные или прошлых веков»10 . «Обожествление человека, перенесение религии в область социальную было, в той или иной форме, совершенно неизбежно по вытравлении из нас христианской концепции мира. А раз перенеся абсолютное религиозное начало в область социальную, мы должны были отрицательно отнестись ко всему условному, то есть ко всему историческому, национальному, ко всему что составляет действительный социальный мир»11.

Такое «религиозное» представление об абсолютном психологически есть достояние иного мира, а не земной действительности. В земном мире нет абсолютного, безусловного, все состоит из оттенков. А религиозное чувство не терпит компромисса в вопросах веры. Такое же религиозное чувство выработалось и у нового революционного хилиазма, не терпящего никаких уступок, когда речь идет о его социальной вере. Л.А. Тихомиров был глубоко убежден, что при всей разрушительности революционных «преобразований» социальный мистицизм, практикуемый революционным демократизмом, не может в действительности упразднить основы, существующие в обществах во все времена и у любых народов. Более того, Л.А. Тихомиров считает принципиально невозможным создание чего-то нового, никогда не бывшего на службе в человеческом обществе. Он утверждал, что растрачивание сил на утопические эксперименты отвлекает человека от реального усовершенствования общества.

В 1890 году Л.А. Тихомиров публикует свою работу «Начала и концы. "Либералы" и террористы», посвященную вхождению поколения семидесятых годов в революцию.

В «Началах и концах» он впервые говорит о переносе религиозной веры секуляризованным сознанием из церковной области в сферу политики, о «социальной религиозности».

«Социальная религиозность», по его мнению, — результат атеистического взгляда на мир, она заменяет церковную веру своей светской верой — верой в прогресс, в земное благополучие. Но религиозное сознание и религиозная психология далеко не сразу уходят из сознания человека, потерявшего веру. Психологические стереотипы поведения труднее всего поддаются изменению. Вера, убеждения меняются легче, чем психологические установки. Потому собственно такие церковные понятия, как «религиозное дерзновение», «религиозное рвение»», «подвижничество», «религиозная борьба с грехами», в секулярном сознании не уходят в небытие, а изменяются, трансформируются в политическую деятельность, в борьбу с иномыслием, в проповедь революционного переустройства общества и мира. Человек меняет центр тяжести применения своих усилий с мира религиозного (внутреннего), на мир социальный (внешний), земной.

«Социальная религиозность», по Л.А. Тихомирову, есть безусловное желание абсолютного торжества социального рая на земле. А поскольку социальный рай не достижим в земной исторической реальности, то перманентная революция становится идеалом новой религии прогресса. «Социальная религиозность» проявляется в революционном движении с той же силой, с какой религиозному человеку свойственно добиваться спасения своей души. Высокая религиозность в России при потере веры сменилась гипертрофированными социальными претензиями к исторической действительности, что и породило радикальную революционность общества. Историческая Россия не смогла, да и не могла удовлетворить требования революционной «социальной религиозности».

Источник этой духовной болезни русского общества, говорил Л.А. Тихомиров, крылся в идее автономности личности, результатом которой был бунт против Творца. Об этом он много и интересно рассуждает в своей поздней книге «Религиозно-философские основы истории».

[Александр Тагере]

Революция есть «движение по основе даже не политическое, не экономическое, вызываемое не потребностью, хотя бы фальшивой или раздутой, в каких-нибудь улучшениях действительной жизни. Это возмущение против действительной жизни во имя абсолютного идеала. Это алкание ненасытимое, потому что оно хочет по существу невозможного, хочет его с тех пор как потеряло Бога. Возвратившись к Богу, такой человек может стать подвижником, до тех пор — он бесноватый. Это революционер из революционеров. Успокоиться ему нельзя, потому что если его идеал невозможен, то, стало быть, ничего на свете нет, из-за чего бы стоило жить. Он скорее истребит все "зло", то есть весь свет, все изобличающее его химеру, чем уступит. В делах веры нет уступок, и если бы сам дьявол захотел поймать человека, он не сумел бы придумать лучшего фокуса, как направив веру в эту безвыходную, бесплодную область, где, начиная, по-видимому, с чистейших намерений, человек неизбежно кончает преступлением и потерей самого нравственного чувства»12.

Русская революция, по убеждению Л.А. Тихомирова, есть движение, сходное с религиозным, носящая в себе социальные убеждения, сходные с религиозными.

«Мир, — писал Л.А. Тихомиров, — без перспективы, без оттенков, распадался пред нами на две ясно очерченные области. С одной стороны — суеверие, мрак, деспотизм, бедствия, с другой — наука, разум, свет, свобода и земной рай»13.

Такое низкое качество политической сознательности и слабость научной социально-политической мысли приводит к преждевременным и искаженным выводам о состоянии России, якобы находящейся на краю гибели. Столь трагическое ощущение бросает многие незрелые умы к «спасению» России с помощью самых радикальных средств. Тяга к такой революционной логике и разрушительной деятельности, по мнению Л.А. Тихомирова, и говорит о незрелости убеждений и о незнании России. «С ранней молодости я только и слыхал, что Россия разорена, находится накануне банкротства, что в ней нет ничего, кроме произвола, беспорядка и хищений; это говорилось до того единодушно и единогласно, что только побывавши за границей, сравнивши наши монархические порядки с республиканскими, я мог, наконец, понять всю вздорность этих утверждений. Но тогда, ничего еще не зная, при молодой неопытности, право, невозможно было не поверить»14.

Старый строй отрицался не из-за недостатков или жестокости, а во имя мечты о новом, будущем строе, что доказала последующая история. Как только революция не смогла дать этого несбыточного будущего, сразу же строй, данный революцией, был атакован еще более радикальными реформаторами. На протяжении многих поколений новые демократические идеологи открывали каждый свой «совершенный» строй для всех времен и народов. Все они искали гармонию, которой не было в душах, и надеялись найти ее во внешних условиях. Следовали бесконечные смены одних социальных утопистов другими. Революционность бытоулучшителей носила и носит характер болезненной перманентности.

«Без сомнения, — пишет Л. А. Тихомиров, — субъективно они были правы, как субъективно прав и сумасшедший, воображающий, что его преследуют чудовища. Но существовали ли эти чудовища в действительности?»15.

Революция и смерть как синонимы

По-настоящему серьезная революция, удивляет прежде всего той демонической силой, которая материализуется на борьбу с исторической действительностью, той удивительной энергией разрушения, энергией смерти, на глазах одного поколения утилизирующей жизнь, еще недавно могшую бить, что называется, ключом. Смерть вообще, будучи законом нашего падшего мира, в революции проявляется с какой-то особой религиозной значительностью, носящей оттенок апокалиптичности.

Старый лозунг «Революция или смерть», наполненный требованием предельной (смертной, конечной) радикальности, говорит многое о настоящем революционном духе — духе, глубоко и неразрывно связанным со смертью. И в этом смысле противопоставление «революции» и «смерти», хотя политически, может быть, и звучит пафосно, но с точки зрения реальности не может быть противоположено одно другому.

Налицо синонимы, равнозначно выражающие ультиматум обществу. Либо революция для общества, либо смерть для революционеров, то есть либо выполнение требования насильственного уничтожения общества, либо насильственная смерть выдвигающих этот ультиматум. Либо жертвоприношение других, либо жертвоприношение себя. То есть при любом раскладе сил революция — это процесс, стремящийся к смерти.

Революция и общество — антиподы, две борющиеся стороны, тем более непримиримые, чем они более противоположны. То есть чем более общества традиционны, консервативны и готовы отстаивать свои ценности, тем более сильной может быть революция, поднимающаяся против таких обществ. В странах «победившей демократии» и относящихся либо отрицательно, либо прохладно ко всяким духовным ценностям, революционный дух заметно слабее и носит характер скорее чисто бунтарско-анархистский. Настоящего противостояния не происходит, вероятно, в силу того, что демократические общества сами являются более или менее носителями революционного духа.

Настоящая революция может бороться только с настоящими святынями, а в демократических обществах особых святынь нет, все может подвергаться сомнению, осмеянию или разрушению. Настоящая революция, переворачивающая сами основы общества, революция как усилие, как акт преодоления упорного консервативного сопротивления при демократии не нужна. Любое сопротивление традиции можно подавить либо административными, либо воспитательно-образовательными (пропагандистскими) методами. Революции по-настоящему не в чем противопоставиться обществу, не с чем бороться, ведь никакие ценности не культивируются и не защищаются. Революция для своей реализации должна иметь святыню, на которую она могла бы покуситься. В обществах без духовных ценностей и традиций революции бессмысленны, так же как бессмысленно трудится над разложением того, что и без того уже давно разложилось.

Что революции подвергать смерти, когда уже и без того все духовно мертво?