Пролог

[kwint]

Первая половина пролога, как обещал

При дешифровке не разобрал всего 3 слова, все они отмечены в тексте крупными буквами РАЗМЫТО: это надо проверить по эл. версии, а может кто так догадается... На первых 2 стр. поправлены спорные места, в отличии от моей версии, что повесила Леди Боли.

Я отбываю сегодня в ночь (точнее завтра утром), так что всем успехов. Буду 22-ого.

Вариант в доке для редакторов. Кто первый, кто второй - делите.

[kwint]

Еще такой момент... Не знаю в какую тему забубенить.

В Прологе очень ОЧЕНЬ!! много курсива, где идет прямая речь мыслей Варамира. Соответственно при вывешивании пролога все это на фиг пропало, что я с таким трудом расставлял по тексту, поскольку текст унифицировался в 1 шрифт. Думаю, не я один с этим столкнусь.

[Десмонд де Рейн]

Хм, а может стоит редактировать полный перевод Пролога?

[kwint]

Хм, а может стоит редактировать полный перевод Пролога?

Это сами решайте. Меня не будет до 22-ого. Я сразу об этом предупредил. Так что либо кто-то другой доводит до конца, либо ждете меня. Уже думаю будет эл.версия. А у меня уже книжка будет в руках ))) Так что и сканы будут

[Lady Sansa]

Хм, а может стоит редактировать полный перевод Пролога?

вы возьмётесь править то, что есть? и свяжитесь с Duncan, он второй редактор этого куска, надо договориться в какой последовательности будете править.

[Десмонд де Рейн]

вы возьмётесь править то, что есть?

Возьмусь, правленый вариант я сюда же выкладываю потом?

[AL]

Возьмусь, правленый вариант я сюда же выкладываю потом?

Да. сюда же, только с пометкой _r2 (русский версия 2) и тд.
Но я бы все-таки дождался появления всего пролога с английским текстом вместе.

[Десмонд де Рейн]

Но я бы все-таки дождался появления всего пролога с английским текстом вместе.

Я пришел все-таки к такому же выводу.

[Xanvier Xanbie]

Ночь пахла человеком.
Варг остановился за деревом и принюхался; его серо-бурый мех испестрила тень. Благоухающий хвоей ветер принес ему человеческий запах вместе с более слабыми запахами лисицы и зайца, тюленя и оленя, даже волка. И это тоже были запахи человека — варг знал это: вонь старых шкур, мертвая и кислая, почти погребенная под более сильными запахами дыма, крови и гнили. Из всех зверей только человек обдирал чужие шкуры и мех и носил на себе.
Варги, в отличие от волков, людей не боятся. Ненависть и голод шевельнулись у него в брюхе, и он издал низкий рык — подзывая одноглазого брата и маленькую сестру-хитрюгу. Он бежал среди деревьев, и его стая шла за ним вслед. Они тоже учуяли запах. На бегу он видел и их глазами тоже — и себя самого впереди. Пар вырывался теплыми белыми облачками из длинных серых пастей. Между пальцами на лапах намерз лед — твердый как камень — но сейчас шла охота, и впереди была дичь.
«Плоть, — думал варг, — мясо».
Человек-одиночка — легкая добыча. Он велик и силен, и зрение у него острое, но слышат люди плохо и ничего не чуют. Олени, лоси и даже зайцы быстрее людей, медведи и вепри сильнее в бою. Но люди опасны, когда они в стае. Когда волки приблизились к добыче, варг услышал скулеж человечьего детеныша, хруст выпавшего прошлой ночью снега под неуклюжими лапами двуногих, лязг твердых шкур и длинных серых когтей, что несли с собой люди.
«Мечи, — подсказывал ему внутренний голос, — копья».
Деревья отрастили ледяные клыки, скалившиеся с голых бурых ветвей. Одноглазый рвался через подлесок, осыпая с веток снег, и сородичи следовали за ним — вверх на холм и вниз по склону, пока лес перед ними не раздался и они не увидели людей на поляне. Среди них была самка, а меховый сверток, что она сжимала в руках, был ее детенышем.
«Оставь ее напоследок, — шептал голос, — самцы опаснее».
Они рычали друг на друга, как делают люди, но варг мог учуять их страх. У одного из них был деревянный зуб длиной в его собственный рост. Самец метнул свое оружие, но его рука дрогнула, и зуб пролетел слишком высоко.
Затем стая бросилась на них.
Его одноглазый брат сбил в сугроб того, кто бросил зуб, и разорвал сопротивляющемуся человеку горло. Сестра подкралась к другому самцом и повалила его сзади. Остались самка и детеныш — для него.
У самки тоже был зуб, маленький, костяной, но она его выронила, когда челюсти варга сомкнулись на ее ноге. Она упала, прижимая к себе обеими руками своего орущего детеныша. Под мехами самка была худа, кожа да кости, но ее соски были полны молока. Самое сладкое мясо было у детеныша. Волк оставил брату самые лакомые части. Стая наполняла свои желудки, и замерзший снег вокруг тел стал розово-красным.
Далеко от этого места в хижине из земли и соломы, с соломенной же крышей, дырой для дыма и полом из утоптанной земли Варамир задрожал, кашлянул и облизнул губы.  Его глаза были красными, губы потрескались, в горле сушило и першило, но вкус крови и жира все еще наполнял рот, хотя пустой желудок требовал пропитания.
«Плоть ребенка, — думал он, вспоминая Желвака. — Человеческое мясо».
Неужели он пал так низко, что его уже тянет на человечину? Он почти слышал, как на него рычит Хаггон:
— Человек может есть мясо зверей и звери — мясо человека, но если человек ест человеческое мясо — это мерзость.
«Мерзость». Это было любимое слово Хаггона. «Мерзость, мерзость, мерзость». Есть человеческое мясо — мерзость, спариваться в теле волка с волчицей — мерзость, но завладеть телом другого человека — наихудшая мерзость из всех.
«Хаггон был слаб, боялся собственной силы. Он умер рыдающим и одиноким, когда я отнял у него вторую жизнь, — Варамир сам сожрал его сердце. — Он научил меня многому, и последним, что я узнал от него, был вкус человеческой плоти».
Однако тогда он был в теле волка. Он никогда не ел мясо людей человеческими зубами. Варг не выразил, однако, недовольства, когда его стая пировала. Волки были такими же оголодавшим, как он сам, исхудалыми, замерзшими, голодными. И эта добыча...
«...Двое мужчин и женщина с ребенком на руках, спасавшиеся бегством от поражения навстречу смерти. Они бы все равно скоро погибли — от холода или от голода. Этот путь был лучше, быстрее. И это было милосердие».
«Милосердие», — сказал он вслух. Его глотку будто ободрало изнутри, но было приятно услышать человеческий голос, даже свой собственный. Воздух пах плесенью и сыростью, земля была холодной и твердой, очаг давал больше дыма, чем тепла. Он подполз настолько близко к пламени, насколько осмелился, время от времени кашляя и вздрагивая; в бок пульсировала болью открывшаяся рана. Кровь пропитала штаны до колен, засохнув твердой коричневой коркой.
Репейница предупреждала его, что это может случиться.
«Я заштопала ее так хорошо, как смогла, — сказала она. — Но ты должен отдыхать и давать ране зажить, иначе она вскроется снова»
Репейница была последней из его спутников — копьеносица, крепкая как старый корень, морщинистая, с обветренным лицом и с бородавками. Другие покинули их по дороге. Один за другим они отставали или уходили вперед, к своим старым деревням, к реке Молочной или Суровому дому или навстречу одинокой смерти в лесу. Варамир не знал точно, да и все равно ему было.
«Надо было переселиться в одного из них, когда у меня был шанс. В одного из близнецов, или в здоровяка с шрамом на лице, или в рыжего юнца».
Однако он боялся: кто-то из остальных мог понять, что происходит. Тогда они накинулись бы на него и убили. Кроме того, слова Хаггона неотступно преследовали его, и, таким образом, этот свой шанс он упустил.
После битвы их было тысячи, и они пробирались через лес, замерзшие, напуганные, спасающиеся от резни, обрушившейся на них у Стены. Некоторые говорили о том, чтобы вернуться по домам, которые они покинули, другие о том, чтобы предпринять вторую атаку на ворота, но большинство понятия не имело, куда идти и что делать. Они бежали от ворон в черных плащах и рыцарей в серой стал, но их сейчас преследовали куда более безжалостные враги. С каждым днем на лесных тропах оставались новые и новые трупы. Некоторые умерли от голода, некоторые от холода, некоторые от болезней. Других убили те, кто был их братьями по оружию, когда они все вместе выступили на юг с Мансом Налетчиком, Королем-за-стеной.
«Манс пал, — отчаянно говорили друг другу выжившие. — Манса взяли в плен. Манса убили».
— Харма мертва, Манса взяли в плен, остальные разбежались и оставили нас, — говорила ему Репейница, зашивая его рану. — Тормунд, Плакальщик, Шестишкурый — все они храбрые воины. Где они теперь?
«Она меня не узнала, — понял тогда Варамир, — да и с какой стати должна узнать?». Без своих зверей он не выглядел великим человеком. «Я был Варамиром Шестишкурым, что делил хлеб с Мансом Налетчиком». Он стал называть себя Варамиром, когда ему было десять. «Имя, достойное лорда, достойное песен, великое имя, внушающее страх». Однако он бежал от ворон, как испуганный кролик. Грозный лорд Варамир перетрусил, но он не вынес бы, если бы его узнала копьеносица, так что ей он назвался Хаггоном. Потом он сам удивлялся, отчего ему на ум из всех возможных пришло именно это имя. «Я сожрал его сердце и выпил его кровь, и он все еще преследует меня».
В один из дней их долгого бегства из леса прискакал всадник на тощей белой лошади и закричал, что все они должны направляться к реке Молочной, что Плакальщик собирает воинов, чтобы пересечь Мост черепов и захватить Сумеречную Башню. Многие последовали за ним, но еще больше осталось. Позже угрюмый воин в мехах и янтаре ходил от костра к костру, убеждая всех выживших идти на север и спасаться в долине теннов. Почему он думал, что там они будут в безопасности, когда сами тенны бежали из этого места — Варамир не мог понять, но за воином последовали сотни людей. Еще сотни ушли с лесной ведьмой, у которой было видение о флоте кораблей, который приплывет, чтобы увезти вольный народ на юг. «Мы должны идти к морю», — кричала Матушка Кротиха, и ее приверженцы повернули на восток.
Варамир мог и сам бы к ним присоединиться, если бы у него были силы. Однако море было серым, холодным и очень далеким, и он знал, что не доживет до того, чтобы увидеть море. Он уже девять раз умирал и был мертв, но на этот раз он умирал по-настоящему. «Беличья накидка, — вспомнил он, — он зарезал меня из-за беличьей накидки».
Ее владелица была мертва, ее затылок был раскрошен в кровавую кашу с кусочками костей, но ее накидка выглядела теплой и толстой. Шел снег, а Варамир потерял свой собственный плащ у Стены. Его спальные шкуры и шерстяные подштанники, его сапоги из овчины и рукавицы с меховой подкладкой, запас меда и прочих съестных припасов, пряди волос, которые он брал у женщин, с которыми спал, даже золотые наручи, что подарил ему Манс — все было потеряно и осталось позади.
«Я горел, и я умер, и после этого я побежал, наполовину обезумевший от боли и страха». Ему до сих пор было стыдно, но он был не одинок. Другие тоже бежали — сотни и тысячи. «Битва была проиграна. Пришли рыцари, неуязвимые в своей стали, и они убивали всех, кто остался, чтобы сражаться. Беги или умри».
Но от смерти так легко не убежишь. Когда Варамир наткнулся в лесу на мертвую женщину, он встал на колени, чтобы снять с нее накидку, и не заметил мальчика — пока тот не выскочил из укрытия, не воткнул длинный костяной нож Варамиру в бок и не вырвал накидку из стиснутых пальцев Шестишкурого.
— Его мать, — сказала ему позже Репейница, когда мальчик убежал. — Это была накидка его матери, и когда он увидел, что ты грабишь ее...
— Она была мертва, — сказал Варамир, содрогнувшись, когда ее костяная игла проткнула его плоть. — Кто-то размозжил ей голову. Какая-то ворона.
— Не вороны. Рогоногие. Я видела это, — ее игла стянула края раны в его боку. — Дикари. А кто остался, чтобы укротить их? Никого.
«Если Манс мертв, вольный народ обречен». Тенны, великаны и рогоногие, пещерные жители с их подпиленными зубами, и мужчины с западного берега с их костяными колесницами... все они обречены. Даже вороны. Они, может быть, еще не знают этого, но эти подонки в черных плащах погибнут с остальными. Враг идет.
Грубый голос Хаггона эхом звучал в его голове:
— Ты умрешь дюжиной смертей, мальчик, и каждая из них будет болезненной... Но когда придет твоя настоящая смерть, ты будешь жить снова. Говорят, вторая жизнь проще и слаще.
Варамир Шестишкурый должен был узнать, так ли это, достаточно скоро. Он чувствовал вкус своей настоящей смерти в едком дыме, что висел в воздухе, ощущал ее в жаре под своими пальцами, когда скользил рукой под одежду, чтобы потрогать рану. И холод тоже был в нем, пробрав до костей. На этот раз, должно быть, его убьет мороз.
Его последняя смерть была от огня. «Я сгорел». В первый момент в замешательстве он подумал, что какой-то лучник со Стены пронзил его горящей стрелой... Но огонь был внутри него, всепоглощающий огонь. И эта боль...
До этого Варамир умирал девять раз. Однажды он умер пронзенный копьем, однажды от медвежьих зубов в горле, и однажды в луже крови, когда рожал мертвого щенка. В первый раз он умер, когда ему было только шесть — тогда топор собственного отца раскроил ему череп. Даже это не было так мучительно, как огонь во внутренностях, охвативший его крыльям, пожирающий его заживо. Когда Варамир попытался улететь от огня, его панический полет только раздул пламя, заставив его гореть жарче. Вот только что он парил над стеной, следя за передвижениями людей на земле орлиными глазами — и вот пламя обратило его сердце в пепел, вышвырнув визжащий дух Варамира назад в собственную шкуру, и еще на какое-то время он обезумел от боли. Даже воспоминания об этом было достаточно, чтобы он задрожал.
В этот момент он заметил, что очаг потух.
Осталась только серо-черная мешанина головешек да несколько тлевших углей посреди золы. «Дым еще есть, ему только нужно дерево». Скрежетнув зубами от боли, Варамир подполз к куче наломанных веток, которые Репейница собрала перед уходом на охоту, и кинул несколько хворостин в кучу золы.
— Лови, — каркнул он. — Гори.
Он подул на угли и вознес бессловесную молитву безымянным богам лесов, холмов и полей.
Боги не ответили ему. Чуть погодя пропал и дым, и в маленькой хижине уже холодало. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухих щепок для растопки. Он не сможет разжечь огонь снова — по крайней мере, самостоятельно.
— Репейница, — позвал он. Голос был хриплым и отозвался болью в боку. — Репейница!
У нее был острый подбородок, и сплюснутый нос, и на щеке у нее была родинка с четыремя черными волосками. Уродливое лицо, и грубое, однако сейчас он дорого бы дал, чтобы увидеть его в дверях лачуги. «Надо было переселиться в нее, пока она не ушла». Сколько ее не было? Два дня? Три? Варамир не знал. В хижине было темно. Он то погружался в сон, то просыпался, не зная толком, день на дворе или ночь.
— Подожди, — сказала она. — Пойду за едой.
И он, как дурень, ждал, размышляя о Хаггоне и Желваке и всех тех скверных поступках, что он совершил за свою долгую жизнь — но дни и ночи шли, а Репейница так и не вернулась. Варамир задумывался, не бросила ли она его. Могла она понять, о чем он думает, просто глядя на него, или, может, он бормотал об этом в горячечном бреду?
«Мерзость», — услышал он голос Хаггона, как если бы тот был в этой самой комнате.
— Она просто какая-то уродливая копьеносица, — говорил Варамир себе. — Я великий человек. Я Варамир, варг, оборотень, неправильно будет, если она останется жить, а я умру. Никто ему не ответил — никого тут и не было. Репейница ушла и бросила его, как и все другие.
Точно так же его бросила и собственная мать. «Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня». Тем утром отец вытащил его из кровати, чтобы отвести к Хаггону, а она даже не взглянула на него. Он визжал и лягался, когда отец тащил его по лесу, пока тот не шлепнул его и не велел ему замолкнуть.
— Твое место среди таких, как ты! — вот и все, что он сказал, когда швырнул сына к ногам Хаггона.
«Он был не так уж неправ», — думал Варамир, дрожа от холода. «Хаггон научил меня многому. Он научил меня охотиться и рыбачить, разделывать туши и чистить рыбу, находить в лесу дорогу. И он обучил меня пути варга и поведал мне тайны оборотничества, хотя мой дар был сильнее, чем у него самого».   
Много лет спустя он попытался найти своих родителей, чтобы сказать им, что их Комок стал стал великим Варамиром Шестишкурым, но оба были уже мертвы и сожжены. «Перешли в деревья и реки, перешли в камни и землю. Перешли в грязь и пепел». Именно так и сказала лесная ведьма его матери в день, когда умер Желвак. Комок не хотел быть прахом земным — мальчик грезил о том дне, когда барды споют о его деяниях и прекрасные девушки будут целовать его.
«Когда я вырасту, я стану Королем-за-стеной», — обещал Комок себе. Он не стал королем, но подошел очень близко к этому. Имя Варамира Шестишкурого внушало страх в сердца людей. Он ходил в бой верхом на спине белой медведицы тринадцати футов ростом, держал на коротком поводке трех волков и сумеречного кота и сидел по правую руку от Манса Налетчика.
«Это из-за Манса я здесь. Надо было мне надеть шкуру моей медведицы и разорвать его на кусочки».
И до Манса Варамир был чем-то вроде лорда. Он жил один в чертоге, выстроенном из мха, земли и срубленных бревен, что до него принадлежал Хаггону; сюда приходили его звери. С десяток деревень платил ему дань хлебом, солью и сидром, поставляли ему плоды из своих садов и овощи с огородов. Мясо он добывал сам. Когда он хотел женщину, он посылал сумеречного кота ходить за ней по пятам — и любая приглянувшаяся Варамиру девушка безропотно ложилась к нему в постель. Некоторые приходили со слезами, да, но все же они приходили. Варамир давал им свое семя, брал прядь их волос, чтобы помнить о них, и отсылал обратно. Время от времени какой-нибудь деревенский герой являлся к нему с копьем в руках, чтобы убить оборотня и спасти сестру, любовницу или дочь. Этих он убивал, но женщинам никогда не причинял вреда. Некоторых он даже осчастливил детьми.
«Недоростки. Маленькие и хилые, как Комок, и никто из них не обладал даром».
Страх заставил его подняться на ноги, пошатываясь. Держась за бок, чтобы унять сочащуюся из раны кровь, Варамир доковылял до двери, откинул рваную шкуру, прикрывавшую проем — и оказался перед сплошной белой стеной. «Снег». Неудивительно, что внутри стало так темно и дымно. Падающий снег похоронил под собой хижину.
Когда Варамир толкнул снежную стену, она рассыпалась, — снег все еще был мягкий и мокрый. Снаружи ночь была белой, как смерть; тонкие бледные облака пресмыкались перед серебристой луной, и тысячи звезд холодно смотрели вниз. Он видел белые бугры — другие хижины, погребенные под снежными заносами, и за ними бледную тень чардрева, закованного в лед. К югу и западу от холмов простиралась необозримая белая пустошь, где ничто не двигалось, кроме метущего снега.
— Репейница, — жалко позвал Варамир, соображая, как далеко она могла уйти.
«Репейница. Женщина. Где ты?».
Вдалеке завыл волк.
Варамира пробила дрожь. Он знал этот вой, так же как Комок когда-то знал голос своей матери. «Одноглазый». Он был самым старшим из трех, самым большим и самым свирепым. Охотник был гибче, быстрее, моложе, Хитрюга коварнее, но оба они боялись Одноглазого. Старый волк был бесстрашным, безжалостным и диким.
Варамир потерял власть над другими своими зверьми, когда умирал в теле орла. Его сумеречный кот убежал в лес, белая медведица обратила свои когти против окружавших ее, разорвав четверых, пока ее не закололи копьем. Она убила бы и Варамира, если бы он оказался рядом. Медведица ненавидела его и приходила в ярость каждый раз, когда он надевал ее шкуру или забирался ей на спину.
А вот его волки...
«Мои братья. Моя стая».
Много ночей он спал среди волков, их шерстистые тела сбивались вокруг него, чтобы сохранить тепло.
«Когда я умру, они съедят мою плоть и оставят только кости, что вытают из-под снега с приходом весны», — эта мысль странным образом утешала. Волки Варамира в прошлом частенько приходили к нему за едой — вполне естественно, что он еще раз накормит их в конце концов. Он вполне может начать свою вторую жизнь, объедая теплую мертвую плоть со своего собственного трупа.
Из всех зверей проще всего привязать к себе собак — они живут так близко к людям, что и сами делаются почти людьми. Вселиться в собаку, надеть ее шкуру — все равно что обувать старый башмак с мягкой разношенной кожей. Башмак по своей форме уже готов принять ногу, и собака готова принять ошейник — даже если ошейник невидим для глаз. С волками все труднее. Человек может подружиться с волком, даже переломать волка, но никто не может в полной мере приручить волка.
— Волки и женщины вступают в супружество раз и навсегда, — не раз говорил ему Хаггон. — Ты вселяешься в волка — это женитьба. С этого дня волк — часть тебя, а ты — его часть. Вы оба меняетесь.
С другими зверями лучше не связываться, считал охотник. Коты самодовольны и жестоки, они в любой момент готовы обернуть против тебя когти. Лоси и олени — добыча для хищников: если носить их шкуру слишком долго, самый отчаянный храбрец станет трусом. Медведи, вепри, барсуки, хорьки... Хаггон всего этого не одобрял.
— Ты никогда не захочешь носить эти шкуры, мальчик. Тебе не понравится то, во что они тебя превратят.
Если верить ему, птицы были хуже всего.
— Человеку не следует покидать землю. Проведи слишком много времени в облаках, и ты не захочешь возвращаться обратно. Я знавал оборотней, что пробовали вселяться в ястребов, сов, воронов. В своей собственной шкуре они становились безразличны ко всему и только пялились в треклятые небеса.
Впрочем, так считали далеко не все оборотни. Как-то, когда Комку было десять, Хаггон сводил его на сходку себе подобных. Больше всего в кругу было варгов — волчьих братьев, но мальчик увидел на сходке и оборотней постраннее и полюбопытнее. Боррок так был похож на своего вепря, что ему только клыков не доставало, у Орелла был орел, у Вереск ее сумеречный кот — стоило Комку его увидеть, как он захотел сумеречного кота и себе — у Гризеллы козы...
И никто из них не был сильнее Варамира Шестишкурого, и даже сам Хаггон, высокий и мрачный, с руками жесткими как камень. Охотник умер в слезах после того, как Варамир отобрал у него Серую Шкуру, прокатился в теле волка и заявил, что заберет зверя себе. «Не достанется тебе второй жизни, старик». Тогда он величал себя Варамиром Троешкурым; Серая Шкура стала четвертой, хотя старый волк был хил, почти беззуб и скоро умер вслед за Хаггоном.
Варамир мог вселиться в любого зверя, в какого хотел, подчинить его своей воле, сделать его плоть своей собственной, будь то собака или волк, медведь или барсук...
«Репейница», — подумал он.
Хаггон назвал бы это мерзостью, страшнейшим грехом на свете, но Хаггон был мертв, съеден и сожжен. Манс бы тоже его проклял, но Манс был убит или в плену. «Никто не узнает. Я стану Репейницей-копьеносицей, а Варамир Шестишкурый будет мертв». Он ожидал, что лишится своего дара вместе со старым телом. Он потеряет своих волков и проживет остаток жизни костлявой бородавчатой бабой... но он будет жить.
«Если она вернется. Если у меня хватит сил переселиться в нее».
На Варамира нахлынуло головокружение, и он обнаружил, что стоит на четвереньках, утонув руками в сугробе. Он зачерпнул пригоршню снега и сунул в рот, растер по бороде и по растрескавшимся губам, всасывая влагу. Вода была такой холодной, что он еле заставил себя ее проглотить, и только сейчас понял, что у него сильный жар.
От талого снега ему только больше захотелось есть. Желудок требовал еды, а не воды. Снегопад прекратился, но поднялся ветер, который наполнил воздух снежной пылью и швырял ее в лицо Варамиру, пробиравшемуся через занос. Рана в боку то открывалась, то закрывалась снова. Добравшись до чардрева, он нашел палую ветку — достаточно длинную, чтобы послужить ему костылем. Тяжело опираясь на палку, он поковылял к ближайшей хижине. Может быть, поселяне что-нибудь забыли при бегстве... куль с яблоками, кусок вяленого мяса, что угодно, что помогло бы ему продержаться до прихода Репейницы.
Варамир почти добрался до хижины, когда костыль надломился под его весом, и ноги его подкосились.
Варамир не смог бы сказать, как долго он лежал на месте, марая снег кровью. «Меня засыплет снегом». Мирная смерть. Говорят, замерзающие чувствуют тепло перед самым концом — тепло и сонливость». Хорошо будет снова ощутить тепло — хотя ему было досадно, что он так никогда и не увидит зеленые земли, теплые земли за Стеной, о которых пел Манс.
— Таким, как мы, не место в мире за Стеной, — говаривал Хаггон. — Вольный народ боится оборотней, но и уважает тоже. К югу от Стены поклонщики ловят нас и потрошат, как свиней.
«Ты предостерегал меня, — думал Варамир, — но это ты показал мне Восточный Дозор». Ему тогда было десять, не больше. Хаггон выменял у ворон дюжину ниток янтаря и полные сани пушнины на шесть бурдюков вина, кирпич соли и медный котелок. В Восточном Дозоре торговать было лучше, чем в Черном Замке — сюда приходили корабли, нагруженные товарами из сказочных земель за морем. Вороны знали Хаггона как охотника и друга Ночного Дозора и охотно слушали вести, которые он приносил из-за их Стены. Некоторые знали, что он оборотень, но никто об этом не говорил. Там, в Восточном Дозоре у Моря, мальчик, которым он был когда-то, начал грезить о теплом юге.
Варамир чувствовал, как снежинки тают у него на лбу. «Это не так страшно, как сгореть заживо. Дайте мне уснуть и больше не проснуться, дайте мне начать мою вторую жизнь». Его волки были уже недалеко — он их чувствовал. Он отбросит эту слабую плоть и станет одним из них, охотящихся в ночи и воющих на луну. Варг станет настоящим волком. «Которым, правда?»
Не Хитрюгой. Хаггон назвал бы это мерзостью, но Варамир частенько вселялся в Хитрюгу, когда Одноглазый брал ее сзади. Он, впрочем, не хотел прожить свою жизнь самкой — разве что у него не останется другого выбора. Охотник подошел бы ему больше, он младше... хотя Одноглазый больше и свирепее, и когда у Хитрюги начиналась течка, ее брал именно Одноглазый.
— Говорят, ты обо всем забываешь, — сказал ему Хаггон за несколько недель до своей собственной смерти. — Когда умирает человеческое тело, душа остается жить внутри зверя, но с каждым днем воспоминания тускнеют, и зверь становится чуть менее варгом и чуть более волком, пока от человека не остается ничего — только зверь.
Варамир знал, что это правда. Когда он забрал себе орла, принадлежавшего Ореллу, он чувствовал, как в его присутствии внутри орла бушует другой оборотень. Орелла убил перебежчик Джон Сноу, и ненависть оборотня к убийце была так сильна, что и Варамир начал чувствовать к мальчику-зверенышу неприязнь. Он знал, что Сноу оборотень с того самого момента, когда увидел огромного белого лютоволка, безмолвно следующего за хозяином по пятам. Оборотень оборотня видит издалека. «Манс должен был отдать этого лютоволка мне — это была бы вторая жизнь, достойная короля». Варамир мог бы забрать себе лютоволка, он в этом не сомневался. Дар у Сноу был силен, но юношу никто не учил владеть им, и он все еще боролся со своей природой, хотя мог был преуспеть благодаря ей.
Варамир видел, что красные глаза чардрева смотрят на него с белого ствола. «Боги взвешивают мои дела». Его пробила дрожь. Он творил дурные вещи, ужасные. Он воровал, убивал, насиловал. Он пожирал человеческую плоть и лакал кровь умирающих, красную и горячую, хлеставшую из перегрызенных глоток. Он преследовал врагов по лесу, набрасывался на них, когда они спали, вырывал им когтями кишки из брюха и разбрасывал по грязи. Как сладко было их мясо.
— Это был зверь, а не я, — сипло прошептал он. — Этим даром наградили меня вы.
Боги не ответили ему. Его дыхание повисало в воздухе бледными туманными облачками, и он чувствовал, как на бороде намерзает лед. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.
Ему снился старый сон: лачуга у моря, три скулящих собаки, женские слезы.
«Желвак. Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня».
Комок родился на месяц раньше, чем следовало, и он был таким хворым, что никто не ждал, что он выживет. Мать не давала ему должного имени почти до четырех лет, а тогда было уже слишком поздно. Вся деревня называла его Комком — так его прозвала сестра Миха, когда он еще находился в материской утробе. Прозвище Желваку тоже дала Миха, но младший брат Комка родился в обычные сроки, был большим, красным и крикливым и жадно сосал материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца.
«Но Желвак умер. Он умер, когда ему было два года, а мне шесть — за три дня до его именин».
— Твой младший сын сейчас с богами, — сказала его рыдающей матери лесная ведьма. — «Он никогда больше не будет болеть, не будет голодать, не будет плакать. Боги забрали его назад в землю, назад в деревня. Боги — все вокруг нас, они в камнях и ручьях, в птицах и зверях. Теперь твой Желвак с ними. Он будет миром и всем в нем».
Слова старухи резанули Комка как ножом. «Желвак видит меня, он за мной наблюдает, он знает». Комок не мог от него спрятаться, не мог укрыться за материнской юбкой или сбежать с собаками, чтобы уйти от гнева отца. «Собаки». Хвостик, Нюхач, Рычун. «Хорошие были псы. Мои друзья».
Когда отец увидел, как собаки обнюхивают тельце Желвака, он понятия не имел, какая именно из них это сделала, так что зарубил топором всех троих. Его руки тряслись так сильно, что Нюхач замолк только после второго удара, а Рычун только после четвертого. Запах крови повис в воздухе, и скулеж умирающих псов было страшно слышать, но Хвостик все-таки прибежал, когда отец позвал его. Он был самым старшим из псов, и выучка одолела страх. Когда Комок надел его шкуру, было слишком поздно.
«Нет, отец, пожалуйста», — пытался он сказать, но собаки не умеют говорить по-человечески, так что он лишь жалобно заскулил. Топор расколол череп старого пса, и мальчик в лачуге завопил от боли. Тогда они и узнали, кто он. Два дня спустя отец потащил Комка в лес. Он взял с собой топор, так что Комок думал, что отец зарубит его, как зарубил собак. Вместо этого отец отдал его Хаггону.
Варамир проснулся неожиданно, резко, дрожа всем телом
— Вставай, — кричал голос у него над ухом, — подымайся, надо идти. Там их сотни.
Снег прикрыл его точно плотным белым одеялом. Как холодно. Когда он попытался пошевелиться, то понял, что рука у него примерзла к земле; когда он оторвал руку, часть кожи осталась под снегом.
— Вставай, — снова закричала женщина, — они идут.
Репейница вернулась за ним. Она держала его за плечи и трясла его, что-то крича ему в лицо. Варамир чуял ее дыхание, чувствовал его теплоту — когда его собственный зад отнялся от холода. «Сейчас, — подумал он, — сделай это сейчас или умри».
Он собрал все силы, что остались в нем, выпрыгнул из собственной плоти и ринулся внутрь ее шкуры.
Репейница выгнулась дугой и закричала.
«Мерзость». Кто это сказал — она? Он сам? Хаггон? Он не знал. Когда ее пальцы разжались, его старое тело рухнуло назад в сугроб. Копьеносица с визгом натужно извивалась на месте. Его сумеречный кот в свое время дико сопротивлялся ему, и белая медведица на какое-то время почти обезумела, кусая древесные стволы, камни и просто воздух — но это было хуже.
— Убирайся, убирайся! — кричал его собственный рот. Ее тело шатнулось, упало, встало снова, размахивая руками, ее ноги дергались так и этак, точно в каком-то нелепом танце: его душа и ее душа боролись за тело. Она заглотила немного морозного воздуха, и Варамир пол-удара сердца праздновал победу, наслаждаясь вкусом воздуха и силой молодого тела — пока ее зубы не стиснулись и его рот не наполнился кровью. Она подняла свои руки к его лицу; он старался опустить их, но руки не слушались, и она вцепилась ему в глаза ногтями. «Мерзость», — вспомнил он, утопая в крови, боли и безумии. Когда он попытался закричать, она выплюнула их общий язык.
Белый мир перевернулся и скрылся от него. На мгновение ему казалось, что он в чардреве — смотрит наружу вырезанными красными глазами, как жалко корчится на земле умирающий мужчина и пляшет под луной безумная женщина, слепая и окровавленная, роняя алые слезы и разрывая на себе одежду. Потом оба исчезли, и он взлетел и растаял, его душу нес с собой какой-то холодный ветер. Он был снегом и облаками, он был воробьем, белкой, дубом. Филин беззвучно пролетел между его деревьями, охотясь за зайцем; Варамир был внутри филина, внутри зайцев, внутри деревьев. Глубоко под замерзшей землей рылись слепые черви, и он был внутри них. Сотня воронов поднялась в воздух, каркая — они чувствовали, как он проходит сквозь них. Огромный лось затрубил, растревожив детей у него на спине. Спящий лютоволк поднял голову и зарычал в темноту. Прежде чем миновал еще хоть удар их сердец, он покинул их — в поисках своих волков: Одноглазого, Хитрюгу, Охотника, своей стаи. Волки спасут его, говорил он себе.
Это была его последняя мысль — как человека.
Настоящая смерть пришла внезапно; его пробрал холод, точно его с головой окунули в ледяные воды замерзшего озера. Затем он понял, что бежит в залитых лунным светом снегах, и его сородичи бегут за ним. Полмира закрыла тьма — «Одноглазый», понял он. Он тявкнул, и Хитрюга с Охотником ответили ему.
Когда они добрались до гребня холма, волки остановились. «Репейница», вспомнил он, и какая-то часть его опечалилась о том, что он потерял, а какая-то — о том, что он наделал.
Мир внизу под ними обращался в лед. Пальцы мороза ползли вверх по чардреву, смыкаясь друг с другом. Пустая деревня уже не была пустой: между снежными буграми бродили синеглазые тени. Одни носили бурое, другие черное, третьи были наги — с плотью белой, как снег. Ветер дунул по холмам; он был наполнен их запахами: мертвая плоть, засохшая кровь, шкуры, провонявшие плесенью, гнилью и мочой. Хитрюга зарычала и оскалила зубы, шерсть у нее встала дыбом. «Не люди. Не добыча. Только не эти».
Создания внизу двигались — но живыми они не были. Один за другим они поднимали головы и глядели на трех волков на холме. Последней подняло взгляд существо, которое раньше было Репейницей. На ней были шерсть, мех и кожа, и поверх всего облачение из инея, которое растрескалось, когда она двинулась вперед и заискрилась в лунном свете. Бледно-розовые сосульки свисали у нее с пальцев — десять длинных ножей из замерзшей крови. И в ямках, где раньше были ее глаза, мерцали бледно-голубые огоньки, придавая ее грубому лицу то, чего оно было лишено при жизни — пугающую красоту.
«Она меня видит».

[Xanvier Xanbie]

Все, я закончил пролог. Я не удержался от искушения и заодно перелопатил текст Квинта - теперь у него есть полное право тыкать в мою куклу булавками. Простите меня.

[i1epcuk]

Так. Xanvier Xanbie, либо я устал, либо вы намного меньше допустили опечаток, а переводили всё подробнее.
Я исправил несколько описок, доставил знаки препинания. Но у меня всего 7 примечаний.
--
Исправленный файл дальше.

[Эоэлла]

Я очень прошу прощения за несанкционированное вмешательство. Не вчитывалась, просто заглянула. Сразу бросились в глаза

Среди них была самка, а меховый сверток, что она сжимала в руках, был ее детенышем.

меховой

Сестра подкралась к другому самцом и повалила его сзади.

самцу.

[i1epcuk]

Исправил.
Новый файл в следующих сообщениях.

[Xanvier Xanbie]

Маловато что-то. Они там наверняка есть.

Ко мне можно на "ты".

«Прошептал» лучше. Даёт представление о том, как эта связь работает.

Да, разумно.

Может «расступился»?

Можно и так.

Просто «Это было милосердие». Другая смысловая связь с прошлым предложением.

Наверное, можно и просто "Милосердие" - одним словом.

Лучше заменить на «, к». Так воспринимается лучше.

Да.

ты заживёшь заново

Странный какой-то вариант. Обосновать его можно как-то?

который

Да, верно.

Не улавливаю смысла. Может «и Варамиру осталось пол-удара сердца до победы»?

Смысл: он в течение очень короткого времени считал себя победителем - мол, ему удалось овладеть телом. Мартин обожает мерить время в ударах сердца.

Действительно, фраза какая-то негладкая, надо будет что-то с ней делать.

Сестра подкралась к другому самцом и повалила его сзади.

Да, кстати.

[i1epcuk]

Странный какой-то вариант. Обосновать его можно как-то?

Но когда придет твоя настоящая смерть, ты будешь жить снова .
Да... "заживёшь заново" не подходит. Это ещё и устойчивое выражение.
Проблема в том, что 1ая часть предложение - это определённый момент, а не промежуток времени. Может тогда "Но после того, как придёт..."?
---
Исправил. Остались эти 2 примечания.