Небольшие отрывки из любимых произведений

[Morgana]

Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН. "ВОЗВРАЩЕНИЕ КОРОЛЯ"   
...Похоже было, что это винтовая лестница, идущая вдоль внешней стены башенки. Где-то наверху горел факел.
    Сэм начал осторожно подниматься. Он подошел к оплывшему факелу, укрепленному у двери слева; дверь выходила к узкому окну на запад - это был один из тех красных глаз, которые они с Фродо видели снизу у выхода из туннеля. Сэм быстро прошел дверь и поднялся на второй этаж, опасаясь каждую секунду ощутить на своем горле душащие пальцы. Выше оказалась еще одна дверь и окно, выходящее на восток; над дверью горел еще один факел, и от нее в середину башенки уходил коридор. Дверь была открыта, коридор темен, если не считать тусклого света факела и красного отблеска снаружи. Сэм прокрался в коридор. С обеих сторон были низкие двери, прочно запертые. Не слышно было ни звука.
    - Тупик, - пробормотал Сэм, - и после всех этих подъемов! Это не может быть верхом башни. Но что ж мне теперь делать?
    Он сбежал на первый этаж и проверил все двери. Они не открывались. Он снова поднялся наверх. Пот покрывал его лицо. Он чувствовал, что каждая минута драгоценна, но они одна за другой уходили, а он ничего не мог сделать. Он не заботился ни о Шаграте, ни о Снаге, ни о других орках, которые могли появиться. Он хотел только найти хозяина, увидеть его лицо, коснуться его руки.
    Наконец, усталый, чувствуя себя окончательно разбитым, он сел на ступеньку лестницы у коридора и опустил голову на руки. Было тихо, ужасно тихо. Факел, почти догоревший, задымил и погас. Сэм чувствовал как над ним смыкается тьма. И потом тихо, к своему собственному изумлению, в самом конце тщетного путешествия, побуждаемый мыслью, которую не мог бы объяснить, Сэм начал петь.
    Голос его дрожал в холодной темной башне - голос одинокого усталого хоббита, и ни один орк не принял бы его теперь за ясную песню повелителя эльфов. Сэм бормотал старые детские мелодии Удела, обрывки песенок старого Бильбо, возникающие в его памяти, как картинки родного дома. И тут в нем неожиданно родились новые силы. Голос его зазвенел, и полились собственные слова, соответствующие незамысловатому мотиву.
    На милом западе, под солнечным лучом цветы весной цветут на всех полях деревья могут распускать листву, а птицы петь на буковых ветвях.
    А ночь, как куполом, скрывает землю, и ветви бука шелестят листвой во тьме и звезды эльфов разбивают светом тьму и, как подруги, улыбаются луне.
    Хотя вокруг меня сомкнулись пальцы тьмы, хотя лежу я здесь в конце моей тропы за всеми башнями огромной высоты, за длинными цепями гор крутых, над черной тенью утром солнце вновь взойдет.
    А ночью звезды засияют вновь, и я не верю, что навеки свет уйдет, и я не говорю прощальных слов!
    - За всеми башнями огромной высоты, - начал он снова и замолчал. Ему показалось, что он слышит слабый голос в ответ. Но теперь он ничего не слышал. Вернее, слышал, но не голос. Приближались шаги. Вверху в коридоре тихо открылась дверь, скрипнули петли. Сэм скорчился, прислушиваясь. Дверь закрылась с глухим ударом. Послышался насмешливый орочьий голос.
    - Хо ла! Ты здесь, горная крыса? Перестань визжать, или я приду и займусь тобой. Слышишь?
    Ответа не было.
    - Хорошо, - усмехнулся Снага. - Но я все равно приду и посмотрю на тебя.
    Петли снова заскрипели, и Сэм, выглядывая из-за угла коридора, увидел слабый свет и неясную фигуру орка. Тот, казалось, нес лестницу. И Сэм неожиданно догадался: наверх можно было подняться через вход в потолке коридора. Снага поставил лестницу и поднялся по ней. Сэм услышал, как щелкнул затвор. Потом снова услышал отвратительный голос орка.
    - Лежи спокойно, иначе пожалеешь! Тебе немного осталось спокойной жизни, я думаю, но если ты не хочешь, чтобы веселье началось прямо сейчас, заткни свою пасть, ясно? Вот тебе напоминание! - и послышался звук, похожий на щелканье хлыста.
    Внезапная ярость охватила Сэма. Он подбежал к лестнице и взобрался по ней, как кошка. Голова его появилась в середине пола большой круглой комнаты. В потолке ее горела красная лампа; окно, выходившее на запад, было высоким и темным. Что-то лежало на полу у стены под окном, тут же склонилась темная фигура орка. Он вторично поднял хлыст, но удара не последовало.
    С криком, зажав в руке жало, Сэм прыгнул в комнату. Орк повернулся, но до того, как он успел сделать движение, Сэм отрубил его руку, державшую хлыст. Завывая от боли и страха, орк отчаянно кинулся на него. Сэм размахнулся, чтобы нанести следующий удар, но потерял равновесие и упал, схватившись за орка и перелетев через него. Не успев подняться, он услышал крик и глухой удар. Орк упал в открытое отверстие люка. Сэм больше не думал о нем. Он подбежал к фигуре, лежавшей на полу. Это был Фродо.

[Дамер]

С. Дональдсон «Обладатель Белого Золота»

Отец Линден наложил на себя руки, а вину за это возложил на нее. Она чувствовала себя виноватой и в гибели матери, а теперь и смерть Ковенанта казалась столь же неотвратимой, как Осквернение. Ей настоятельно требовалось обрести цель — и это в то время, когда он цели лишился. Сейчас она пестовала свою прежнюю суровость, ту строгость к себе, какая отличала ее с первой их встречи. Но нечто изменилось — в глазах Линден полыхало пламя, и он не мог не узнать этого огня. То были безответный гнев, неутоленная печаль.
Спросив, намерен ли он оставить все как есть, Линден еще раз обнажила его позор.
«У меня нет выбора! — мог бы воскликнуть Ковенант. — Он разбил  меня. Выхода не осталось!»
Но он не сделал этого. Не сделал, ибо был прокаженным и кое-что знал лучше обычных людей. Проказа уже сама по себе есть поражение, поражение полное и необратимое. Но даже у прокажённых есть свои причины цепляться за жизнь.
Этиаран говорила, будто задача живых — ценить значение жертв, принесенных умершим, но теперь он понял, что истина простирается дальше: следовало суметь сделать значимой собственную смерть. И смерти тех, кого он любил и кто уже уплатил за это свою немалую цену.

— Томас Ковенант, ты знаешь харучаев... — Только сейчас Линден обратила внимание на то, что от имени харучаев говорил почему-то не Кайл, а Доррис. — Тебе известна история Стража Крови Баннора. Ты видел, как исполнялся достойнейший из Обетов, и был свидетелем того, как он был нарушен. Не думай, будто мы забыли об этом. Все долгие века служения Стражи Крови сокрушались из-за того, что им не доводилось открыто сразиться с Порчей. Однако, как только Баннору представилась такая возможность — когда вместе с тобой и Идущим-За-Пеной он стоял над Землепровалом и знал о твоих намерениях, — он уклонился. Ты нуждался в нем, а он уклонился! Обет был нарушен, но мы не судим его. Сейчас речь о другом. Мы хотим восстановить нашу веру. Никто из нас больше не уклонится. — Придвинувшись к Ковенанту почти вплотную, он продолжал так, словно не хотел, чтобы его слова слышал кто-то другой: — Юр-Лорд, не произошло ли с тобой то же, что некогда с Кевином Расточителем? Не в том ли твое намерение, чтобы удалить от себя всех, кто может попытаться удержать тебя от Ритуала Осквернения?
Линден ожидала от Ковенанта вспышки. Она и сама готова была взорваться. Ей хотелось защитить его, с жаром отвергнуть незаслуженные обвинения. Но вместо этого он поднял искалеченную проказой руку, растопырив пальцы. На обрубке среднего пальца, словно звено кандалов, поблескивало кольцо.
— А ты помнишь, — не позволяя себе ни сарказма, ни желчи, сказал Ковенант, — почему Обет был нарушен? Так вот, я тебе напомню. Трое Стражей Крови возложили руки на осколок камня Иллеарт и возомнили, будто обрели могущество, достаточное, чтобы одолеть Порчу. Они отправились в Ясли Фоула и бросили ему вызов. Но они ошибались. Создания из плоти и крови не бывают неуязвимыми. Фоул овладел ими, так же как овладел Кевином, когда Елена нарушила Закон Смерти. Он изуродовал их, как меня, сделал вот такими, — Ковенант потряс онемелой рукой, — и отослал в Ревелстоун, дабы насмеяться над Стражами Крови. — Ковенант был готов сорваться на крик, но усилием воли сдержался. — Вы удивляетесь тому, что Обет был нарушен? А я думал, что это разобьет их сердца. Нет, Баннор не уклонился. И дал мне именно то, в чем я нуждался. Он показал мне, что жизнь продолжается.
Ковенант помедлил, но Линден чувствовала, что его сила и уверенность возрастают с каждым мгновением.
— Все дело в том, — продолжил он без всякого укора, — что все это время вы заблуждались. Ибо с самого начала не разобрались в природе собственных сомнений. Что они знают? Почему имеют значение? Поначалу Кевин, потом другие Лорды, наконец — с тех пор как ваш народ впервые пришел в Страну — вы посвящали себя служению обычным людям, мужчинам и женщинам, которые попросту не могли осуществлять, что им предлагалось. Кевин был хорошим человеком, который, однако, сломался, когда бремя оказалось тяжелее, чем он мог вынести. А Стражи Крови не могли простить ему этого, ибо точно булавками пришпилили к нему свою веру, а когда он пал, вообразили себя виноватыми в том, что не сделали Кевина достойным его миссии. То есть не сумели помешать ему быть человеком. Снова и снова вы оказывались в том же положении, ибо служили тому, кто должен  был рано или поздно подвести вас. По той простой причине, что являлся не более чем человеком, а человеку свойственны слабости. А потом вы снова и снова не могли простить этого человека, поскольку его слабость заставляла вас усомниться в безупречности вашего служения. Но не только его, вы не могли простить и себя. Ибо безупречность служения предполагает ответственность за все. Поэтому всякий раз, когда случается нечто, напоминающее, что и вы смертны, — вспомните историю с водяными девами — вы находите случившееся непростительным, а себя недостойными служения. А то задумываете что-нибудь совсем уж безумное, вроде затеи схватиться врукопашную с Лордом Фоулом.

[Morgana]

     На пятый  день,  опять-таки  благодаря  барашку,  я  узнал   секрет
Маленького принца.  Он спросил неожиданно, без предисловий, точно пришел
к этому выводу после долгих молчаливых раздумий:
     - Если барашек есть кусты, он и цветы ест?
     - Он есть все, что попадется.
     - Даже такие цветы, у которых шипы?
     - Да, и те, у которых шипы.
     - Тогда зачем шипы?
     Этого я не знал.  Я был очень занят:  в моторе заел один болт, и  я
старался  его отвернуть.  Мне  было  не  по себе,  положение становилось
серьезным,  воды  почти  не  осталось,  и  я  начал  бояться,  что   моя
вынужденная посадка плохо кончится.
     - Зачем нужны шипы?
     Задав какой-нибудь  вопрос,  Маленький принц никогда не отступался,
пока не получал ответа.  Неподатливый болт выводил меня из терпенья, и я
ответил наобум:
     - Шипы ни зачем не нужны, цветы выпускают их просто от злости.
     - Вот как!
     Наступило молчание. Потом он сказал почти сердито:
     - Не  верю я тебе!  Цветы слабые.  И простодушные.  И они стараются
придать себе храбрости. Они думают - если у них шипы, их все боятся...
     Я не ответил.  В ту минуту я говорил себе: "Если этот болт и сейчас
не  поддастся,  я  так  стукну  по  нему  молотком,  что  он  разлетится
вдребезги". Маленький принц снова перебил мои мысли:
     - А ты думаешь, что цветы...
     - Да нет же! Ничего я  не думаю! Я ответил тебе первое,  что пришло
в голову. Ты видишь, я занят серьезным делом.
     Он посмотрел на меня в изумлении:
     - Серьезным делом?!
     Он  все  смотрел  на  меня:   перепачканный  смазочным  маслом,   с
молотком  в  руках,  я  наклонился  над  непонятным  предметом,  который
казался ему таким уродливым.
     - Ты говоришь, как взрослые! - сказал он.
     Мне стало совестно. А он беспощадно прибавил:
     - Все ты путаешь... ничего не понимаешь!
     Да,  он  не  на  шутку  рассердился.  Он  тряхнул  головой, и ветер
растрепал его золотые волосы.
     - Я  знаю одну планету,  там живет такой господин с багровым лицом.
Он за всю свою жизнь ни разу не понюхал цветка.  Ни разу не поглядел  на
звезду.  Он никогда никого не любил. И никогда ничего не делал. Он занят
только одним:  он складывает цифры.  И с утра до ночи твердит  одно:  "Я
человек  серьезный!  Я  человек  серьезный!"  -  совсем как ты.  И прямо
раздувается от гордости. А на самом деле он не человек. Он гриб.
     - Что?
     - Гриб!
     Маленький принц даже побледнел от гнева.
     -  Миллионы  лет  у  цветов  растут  шипы.   И миллионы лет барашки
все-таки едят цветы.   Так неужели же  это не серьезное  дело -  понять,
почему они  изо всех  сил стараются  отрастить шипы,  если от  шипов нет
никакого толку?  Неужели это не важно, что барашки и цветы воюют друг  с
другом?  Да разве это не серьезнее и не важнее, чем арифметика  толстого
господина с багровым лицом?  А  если я знаю единственный в мире  цветок,
он растет только на моей планете,  и другого такого больше нигде нет,  а
маленький барашек  в одно  прекрасное утро  вдруг возьмет  и съест его и
даже не будет знать, что он натворил? И это все, по-твоему, не важно?
     Он сильно покраснел. Потом снова заговорил:
     - Если любишь цветок - единственный, какого больше нет ни на  одной
из  многих  миллионов  звезд,  этого  довольно:   смотришь  на  небо   и
чувствуешь себя  счастливым.   И говоришь  себе:   "Где-то там живет мой
цветок..." Но если  барашек его съест,  это все равно,  как если бы  все
звезды разом погасли!  И это, по-твоему, не важно!
     Он больше не мог говорить.  Он вдруг разрыдался. Стемнело. Я бросил
работу.  Мне смешны были злополучный болт и молоток,  жажда и смерть. На
звезде,  на планете - на моей планете, по имени Земля - плакал Маленький
принц,  и надо было его утешить.  Я взял его на руки и стал  баюкать.  Я
говорил ему:  "Цветку,  который ты любишь,  ничто не грозит... Я нарисую
твоему барашку намордник...  Нарисую для твоего цветка броню...  Я..." Я
плохо  понимал,  что  говорил.  Я  чувствовал  себя  ужасно  неловким  и
неуклюжим.  Я не знал,  как позвать,  чтобы он услышал,  как догнать его
душу,   ускользающую   от   меня...   Ведь   она  такая  таинственная  и
неизведанная, эта страна слез.

[Morgana]

Это был
Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц

[Ал Эллисанде]

   --  Это метафора,  --  вздохнул я. --  А может быть, и не метафора... В
любом случае  я -- не  тот,  кто заказывает музыку. А  что  касается  твоего
вопроса... У меня  был приятель,  такой смешной  толстенький поэт.  Он очень
долго ныл,  что хочет уехать в Ташер, и дело кончилось тем, что я проникся и
похлопотал перед судьбой о его отъезде. А за несколько часов до  отплытия он
пришел ко мне, вполне счастливый, но ужасно перепуганный -- так часто бывает
с везунчиками, чье заветное желание наконец-то грозит исполниться... И тогда
я  сказал ему, что он, дескать, зря так переживает: если ему не понравится в
Ташере, всегда можно будет вернуться. И тут этот  смешной парень ответил мне
таким страшненьким  каламбурчиком: "Все  всегда  уезжают навсегда", а  потом
добавил,  что  вместо  нас  всегда возвращается кто-то другой.  Наверное, он
действительно был очень хорошим поэтом, этот господин  Андэ Пу... Так что вы
никогда не  вернетесь.  Нанка. И  я  никогда не вернусь. Но тем, кто остался
дома,  вполне может показаться, будто мы вернулись, -- откуда им знать,  что
это уже будем не мы!(c)Фрай

[Дамер]

А.Сапковский "Башня Ласточки"

— Мне, господин Фулько, — спокойно сказал Геральт, — даже нравится мир вашей картинки и вашей идеи.
— Серьезно? Ваша мина свидетельствует о противном.
— Мир вашей картинки это мир аккурат для ведьмака. В нем никогда не будет недостатка в работе. Кодексы, параграфы и напыщенную фразеологию о справедливости ваша идея заменяет беззаконием, анархией, самоволием и корыстолюбием принцев и самодуров, она предполагает сверхусердие карьеристов, стремящихся польстить покровителям, слепую мстительность фанатиков, жестокость палачей, реванш и садизм. Ваша картинка — это мир ужаса, мир, в котором люди опасаются выходить в сумерки, боясь не бандитов, а стражей закона, ибо как ни крути, но в результате крупных облав бандиты валом валят в ряды блюстителей порядка. Ваша картинка — это мир взяточничества, шантажа и провокаций, мир коронных и подставных свидетелей. Мир шпионства и признаний, полученных под пытками. Доносительства и страха перед доносом. И неизбежно наступит день, когда в вашем мире, господин префект, станут рвать клещами грудь не того человека, когда повесят либо посадят на кол невинного. Вот тогда-то как раз и наступит мир преступлений и преступников. Короче говоря, — докончил он, — мир, в котором ведьмак будет чувствовать себя как рыба в воде.

[vc]

Андрей УЛАНОВ

НА ВСЕХ ХВАТИТ!

- Железная змея бледношкурых вползла в свою нору, - нараспев произнес он. - И мечет из своего брюха синюю икру.
У сидящего напротив вождя враз отвисла челюсть.
- Че... Чего?
Ыыгыр моргнул и выпал из священного транса.
- Бронепоезд прибыл на станцию, дубина! - прорычал он. - И выгружает солдат.
- Много?
- Хрен его знает, - раздраженно ответил шаман. - Не успел я их сосчитать. А все из-за тебя, гнилозубого. Я этого стервятника четыре часа на самом солнцепеке караулил.
- Ек! - вождь хлопнул ладонью по земле. - Ну хоть примерно?
- Больше роты, меньше полка, - шаман сграбастал одну из многочисленных тыквенных бутылей, выбил затычку, прополоскал пасть и - вождь едва успел отстраниться - прицельно харкнул сквозь щель в пологе. Снаружи донесся залп отборной ругани.
- Неужто собрались-таки железку дальше тянуть? - предположил вождь.
Ыыгыр задумчиво поскреб пузо.
- Не-а, - заявил он, изучая образовавшиеся под когтями наросты грязи. - Бронепоезд-то правительственный.
- А может, и купленный, - усомнился вождь.
- Ты че? - воззрился на него Ыыгыр. - Ты хоть прикидываешь, сколько эта хренотень стоит? И потом, солдаты-то уж точно самые что ни на есть правительственные.
- Какого же им тогда орка здесь надо?
- А нам не по пню? - оскалился шаман. - Главное, чтобы их планы не сбылись, а вот наши - наоборот. Так что, созывай Большой Костер, вождь.
- Думаешь? - настороженно переспросил вождь. - Так вот сразу и Большой?!
- Да, так вот сразу и Большой! - передразнил его шаман. - А ты чего хочешь - сидеть и зад скрести, пока тебя за него не подпалят? У нас пять кривых рук воинов в набеге. Если этим чокнутым человекам вздумается прямо на нас ломануться - сидеть нам с тобой в скором времени под Священной Задницей Спящего. А другие, кто поумнее, будут в это время добычу делить.
- Не, ну че, точно думаешь, всех надо звать? - продолжал сомневаться вождь. - И Белого Мымрика, и Фуура?
- И Мымрика, и Фуура, и даже Грызма, - подтвердил шаман. - И к оркам с троллями тоже заодно гонцов зашли. Знаешь же, чем больше навалимся...
- ...Тем меньше каждому достанется, - заметил вождь. - И Углуука, скажешь, тоже звать?
- А он что, не гоблин? То есть, - поправился шаман, - он, конечно, тварь пятнистая, а не гоблин, но все равно зови. Пригодится. Кстати говоря, под шумок можно будет попробовать его и... того.

[Дамер]

С. Дональдсон «Первое Дерево»

— Так мы доказали сами себе, что мы предатели. Мы предали нашу верность долгу ради миража. Мы оказались неспособными держать слово, данное вам. Мы не совладали с собой и потому не имеем права служить вам впредь. Наваждение прошло, но кто теперь поверит нашим самым громким клятвам?
— Бринн, — растерянно сказал Ковенант, — Кайл. Не надо. Никто вас ни в чем не обвиняет.
Он откашлялся, чтобы придать голосу суровые нотки, и напустил на себя грозный вид. Тут же прохладная рука Линден коснулась его локтя, словно моля о сострадании. Сама она не отрываясь смотрела на харучаев. Но Ковенант сделал вид, что не заметил ее жеста. В нем вновь стала закипать сила, и говорить другим тоном он уже не мог.
— Как-то раз то же самое, что и вы, проделал Баннор. Да-да, то же, что и вы. Тогда мы вместе с ним и Идущим-За-Пеной стояли на краю Землепровала. Он отказался идти с нами, в то время как мне... — Ковенант судорожно вздохнул. — Я спросил его, что его смущает, и он ответил: «Ничего. Просто я потрясен внезапно открывшейся мне истиной, что понадобилось так много столетий, чтобы научить нас понимать пределы своих возможностей. В своей глупой гордыне мы зашли слишком далеко. Ни один смертный мужчина не должен отказываться ни от жены, ни от сна, ни от смерти — как бы ни была высока идея, которой он служит. Отрекаясь от себя, мы делаемся слабее и сами ведем себя к крушению всех надежд». Вы только что почти повторили его слова. Но поняли ли вы, что сказали? Все не так просто. Любой может допустить ошибку. Любой, кроме Стража Крови. Он теряет к себе доверие. Но как вы думаете, зачем Баннор встретился со мной в Анделейне? Ведь если вы правы, то должны понести за вашу слабость заслуженное наказание — он лишь одобрил бы это. Или нет?
Ковенанту хотелось избить Бринна за глупость, но, сдержавшись, он решил, что это сделают за него слова, адресованные пристыженному харучаю.
— Так я скажу вам. Клятва или данное вами слово — это ответ Презирающему, но вовсе не отречение от самих себя.

Линден не отрываясь смотрела Инфелис в глаза, пытаясь хотя бы взглядом выразить все свое презрение этим разряженным болтунам. Она и вообразить не могла, что все их чудеса ни на что не годны. За спиной Ковенант несколько раз повторил ее имя, пытаясь привести ее в чувство, а может, и предостеречь от чего-то. Но с нее довольно уверток и обмана. Силы, таящиеся в Элемеснедене, впитывались в нее, переполняли и выплеснулись, наконец, прямо в лицо Инфелис.
— Прекрасно! — Линден еле сдерживалась, чтобы не выйти за рамки вежливости, памятуя о том, что уж что-что, а спалить ее как свечку в одну секунду, уж это они сумеют. — Хорошо, забудь о моей просьбе, раз уж вы ничего не можете сделать с ядом. — Ее губы искривились в горькой усмешке. — И Мечтателю голос вернуть вы тоже не можете. Великолепно. Как прикажете. Но все же, черт вас дери, есть нечто, что вы состоянии сделать.
— Избранная! — одернула ее Первая, но Линден уже не могла остановиться.
— Вы в состоянии избавить нас от Лорда Фоула! — выкрикнула она.
Великаны окаменели. Ковенант тихо выругался: он никогда бы не додумался попросить о подобном.
Инфелис тоже застыла, как изваяние, пораженная столь яростным нападением. А Линден несло дальше:
— Вы сидите сиднем в своем клачане, не обращая внимания ни на бегущие века, ни на Зло, набирающее силу во внешнем мире, — лишь бы вам дали спокойно копаться в себе в поисках истины! Вы же — Сила Земли! Вы созданы из нее! Вы в состоянии положить конец действию Солнечного Яда, восстановить Закон, низвергнуть Лорда Фоула!.. Надо только начать делать!
Да вы только посмотрите на себя: вы уверены, что на таких, как мы, можете взирать не иначе как сверху вниз, покровительственно поглаживая по головке. Может быть, вы и имеете на это право. Может, Сила Земли настолько могущественна, что мы по сравнению с вами — жалкие букашки. Но мы хоть что-то делаем! Мы, по крайней мере, пытаемся! — Голос ее сорвался.

[Erica]

Харуки Мураками "Охота на овец"
Но "говорить откровенно" – еще не означает "говорить правду". Откровенность и Правда – все равно, что нос и корма судна, выплывающего из тумана. Вначале появляется Откровенность, и лишь в последнюю очередь глазам открывается Правда. Временной интервал между этими двумя моментами прямо пропорционален размерам судна. Большому выплыть сложнее. Иногда это получается уже после того, как закончилась жизнь наблюдающего.


Брэдбери, О скитаниях вечных и о Земле. Ветер.
У каждого из нас свои убеждения, своя маленькая жизнь. Другие люди живут совершенно иначе. Я хотел сказать – сидим мы тут в комнате, а тысячи людей сейчас умирают. Кто от рака, кто от воспаления легких, кто от туберкулеза. Уверен, где-нибудь в США в этот миг кто-то умирает в разбитой автомашине... живем и не задумываемся над тем, как другие люди мыслят, как свою жизнь живут, как умирают.

[Trydent]

 

Смысл всякой деятельности лежит за ее пределами.
Человек взял в руку стакан воды и сделал глоток.
Может быть, он хотел пить.
Может быть, он хотел запить лекарство.
А может быть, хотел попробовать воду на вкус.
Мы не можем судить об этом, если не знаем, что было до глотка и что после. Чтобы понять смысл деятельности, нужно выйти за ее пределы. Внутри ее мы можем понять только смысл ее отдельных частей.
Смысл всякой деятельности лежит за ее пределами.
И смысл жизни – вне ее пределов.

В.К. Тарасов. «Книга для героев»

[Элиан]

Сегодня закончила читать "Ангелы и демоны" Дэна Брауна. Одна речь мне очень понравилась. Речь камерария Карло Вентреска.

"А теперь, обращаясь к иллюминатам, так же как и ко всему научному сообществу, я должен сказать, - голос его приобрел несвойственную клирику глубину и твердость, - вы выиграли эту войну.
     В Сикстинской капелле повисла мертвая тишина. Казалось, в помещении мгновенно вымерло все живое. Стало настолько тихо, что Мортати явственно слышал удары своего сердца.
  Машина находилась в движении многие сотни лет. Но только сейчас, как никогда раньше, все осознали, что наука стала новым Богом.
Медицина, электронные системы связи, полеты в космос, манипуляции с генами... те чудеса, которыми сейчас восхищаются наши дети. Это те чудеса, которые, как утверждают многие, служат доказательством того, что наука несет нам ответы на все наши вопросы и что все древние россказни о непорочном зачатии, неопалимой купине, расступающихся морях утратили всякое значение. Бог безнадежно устарел. Наука победила. Мы признаем свое поражение.
    По Сикстинской капелле пронесся смущенный и недоумевающий ропот.
    Но торжество науки, - продолжил камерарий, возвышая голос, - далось каждому из нас огромной ценой. Оно стоило нам очень дорого.
    В темном помещении снова воцарилась тишина.
    Возможно, наука и смягчила наши страдания от болезней и от мук изнурительного труда. Нельзя отрицать и того, что она создала массу машин и аппаратов, обеспечивающих наш комфорт и предлагающих нам развлечения. Однако та же наука оставила нас в мире, который не способен вызывать ни удивления, ни душевного волнения. Наши великолепные солнечные лучи низведены до длин волн и частоты колебаний. Бесконечно и бесконечно сложная Вселенная изодрана в клочья, превратившись в систему математических уравнений. И даже наше самоуважение к себе, как к представителям человеческого рода, подверглось уничтожению. Наука заявила, что планета Земля со всеми ее обитателями - всего лишь ничтожная, не играющая никакой роли песчинка в грандиозной системе. Своего рода космическое недоразумение. - Камерарий выдержал паузу и продолжил: - Даже те технические достижения, которые призваны нас объединять, выступают средством разобщения. Каждый из нас с помощью электроники связан со всем земным шаром, и в то же время все мы ощущаем себя в полном одиночестве. Нас преследуют насилие и расколы общества. Мы становимся жертвами предательства. Скептицизм считается достоинством. Цинизм и требование доказательств стали главной чертой просвещенного мышления. В свете всего этого не приходится удивляться, что никогда в истории люди не чувствовали себя столь беспомощными и подавленными, как в наше время. Наука не оставила нам ничего святого. Наука ищет ответы, исследуя еще не рожденные человеческие зародыши. Наука претендует на то, чтобы изменить нашу ДНК. Пытаясь познать мир, она дробит мир Божий на все более мелкие и мелкие Фрагменты... и в результате порождает все больше и больше вопросов.
     Мортати с благоговением внимал словам камерария. Священник оказывал на него почти гипнотическое воздействие. В его движениях и голосе ощущалась такая мощь, которой старый кардинал не встречал у алтарей Ватикана за всю свою жизнь. Голос этого человека был проникнут бесконечной убежденностью и глубочайшей печалью.
    Древняя война между религией и наукой закончена, - продолжил Вентреска. - Вы победили. Но победили не в честной борьбе. Вы одержали победу, не дав ответов на волнующие людей вопросы. Вместо этого вы сумели настолько изменить систему человеческих ценностей, что те истины, которые столько лет служили нашими ориентирами, стали просто неприменимы. Религия не смогла угнаться за наукой, которая росла по экспоненте. Наука, подобно вирусу, питается собой. Каждый новый научный прорыв распахивает врата для очередного прорыва. Для того чтобы пройти путь от колеса до автомобиля человечеству потребовалась не одна тысяча лет. А от автомобиля до космических полетов - всего лишь несколько десятилетий. Теперь же темпы научного прогресса измеряются неделями. События выходят из-под контроля. И пропасть между нами становится все шире и глубже. Однако по мере того, как религия отстает от науки, человечество оказывается во все более глубоком духовном вакууме. Мы вопием, желая познать суть вещей и свое место в мире, и верим, что можем достичь результата нашими воплями. Мы видим НЛО, устанавливаем связи с потусторонним миром, вызываем духов, испытываем разного рода экстрасенсорные ощущения, прибегаем к телепатии. Вся эта, мягко говоря, эксцентрическая деятельность якобы носит научный оттенок, не имея на самом деле никакого рационального наполнения. В этом проявляется отчаянный крик современных душ, душ одиноких и страдающих, душ, изувеченных знаниями и неспособных понять ничего, что лежит за границами техники и технологии.
  Вы утверждаете, что нас спасет наука, - продолжал камерарий более напористо, чем раньше. - А я утверждаю, что наука нас уже уничтожила. Со времен Галилея церковь пыталась замедлить безостановочную поступь науки. Иногда, увы, она делала это негодными средствами, но ее помыслы всегда были обращены во благо. Запомните, люди постоянно испытывают неодолимую тягу к сопротивлению. И я прошу вас, оглядитесь вокруг. Я прошу и предупреждаю одновременно. Наука оказалась неспособной выполнить свои обещания. Обещания повышения эффективности и упрощения производства не привели ни к чему, кроме засорения окружающей среды и всеобщего хаоса. Взгляните, ведь мы являем собой отчаявшийся и разобщенный вид... быстро приближающийся к гибели.
  Камерарий выдержал длительную паузу, а затем, глядя прямо в объектив камеры, продолжил:
    Кто таков этот бог, именующий себя наукой? Кто таков этот бог, который влагает в руки людей огромную силу, оставляя их без моральных вех, указывающих, как этим могуществом пользоваться? Что это за божество, которое вручает своим чадам огонь, но не предупреждает чад о той опасности, которую этот огонь в себе таит? В языке науки не существует указаний на понятия добра и зла. В научных учебниках сказано о том, как получить ядерную реакцию, но там нет главы, где бы ставился вопрос, является ли эта реакция добром или злом.
     Обращаясь к науке, я хочу заявить: церковь устала. У нее не осталось сил на то, чтобы освещать людям путь. Постоянные усилия церкви возвысить голос для сохранения всемирного равновесия привели лишь к тому, что силы ее истощились. А вы тем временем слепо рыхлили почву, чтобы взрастить на ней все более и более миниатюрные чипы и увеличить доходы их производителей. Мы не задаем вопрос, почему вы не управляете собой. Мы спрашиваем: способны ли вы в принципе на это? Уверяю, что нет. Ваш мир движется настолько быстро, что, если вы хоть на мгновение задержитесь, чтобы осмыслить последствия своих действий, кто-то другой промчится мимо вас со своим новым научным достижением. Вы этого боитесь и потому не смеете задержаться. Вы делаете все, чтобы распространить по земному шару оружие массового уничтожения, в то время как понтифик странствует по миру, умоляя политических лидеров не поддаваться этому безумию. Вы клонируете живые существа, а церковь убеждает вас оценить нравственные последствия подобных действий. Вы поощряете людей к общению по телефону, на видеоэкранах и с помощью компьютеров, а церковь широко распахивает свои двери, напоминая о том, какое значение имеет личное общение. Вы идете даже на то, что ради исследовательских целей убиваете в утробе матери еще не родившихся детишек. Вы утверждаете, что делаете это ради спасения других жизней. А церковь не устает указывать вам на фундаментальную порочность подобных рассуждений.
     А вы тем временем продолжаете обвинять церковь в невежестве. Но кто является большим невеждой? Тот, кто не может объяснить происхождения молнии, или тот, кто не преклоняется перед мощью этого явления? Церковь протягивает вам руку так же, как и всем остальным людям. Но чем сильнее мы к вам тянемся, тем резче вы нас отталкиваете. Предъявите нам доказательства существования Бога, говорите вы. А я вам отвечу: возьмите свои телескопы, взгляните на небо и скажите мне, как все это могло возникнуть без вмешательства свыше! - На глазах камерария появились слезы. - Вы спрашиваете, как выглядит Бог. Мой ответ останется прежним. Неужели вы не видите Бога в вашей науке? Как же вы можете его там не видеть? Вы не устаете заявлять, что малейшее изменение гравитации или веса атомов превратит великолепные тела в безжизненную туманность. Неужели вы не замечаете во всем этом руки Творца? Неужели вы предпочитаете верить в то, что на нашу долю просто выпала удачная карта? Одна из многих миллиардов? Неужели мы достигли такого уровня нравственного банкротства, что предпочитаем верить в математическую невозможность, отрицая саму вероятность существования превосходящей нас Силы.
     Верите вы в Бога или нет, - теперь камерарий как бы рассуждал вслух, - но вы должны понять, что, если мы как вид отбрасываем веру в Верховную силу, мы неизбежно перестаем ощущать свою ответственность. Вера... любая вера... учит, что существует нечто такое, что мы понять не в состоянии и перед чем мы обязаны отчитываться. Имея веру, мы несем ответственность друг перед другом, перед собой и перед высшей истиной. Религия не безгрешна, но только потому, что не безгрешен и сам человек. Если мир сможет увидеть церковь такой, какой ее вижу я... то есть за пределами ритуалов или этих стен... он узрит современное чудо... братство несовершенных, непритязательных душ, желающих всего лишь быть гласом сострадания в нашем ускользающем из-под контроля мире.
   Неужели мы действительно устарели? - спросил камерарий. - Неужели мы выглядим динозаврами человеческого общества? Неужели я кажусь вам таковым? Я спрашиваю вас: нужен ли миру голос, выступающий в защиту бедных, слабых, угнетенных? В защиту нерожденного дитя, наконец? Нужны ли миру души - пусть и несовершенные, - которые посвящают всю свою земную жизнь тому, чтобы научить всех нас находить в тумане те моральные вехи, которые не позволяют нам окончательно сбиться с пути?
  Сейчас мы стоим на самом краю пропасти, - сказал камерарий. - Ни один из нас не может позволить себе остаться равнодушным. В чем бы вы ни видели зло - в сатане, коррупции или безнравственности... вы должны понять, что силы зла живы и с каждым днем становятся все более могущественными. Не проходите мимо них... - Священнослужитель понизил голос почти до шепота, а камера взяла его лицо крупным планом. - Злые силы сколь бы могущественными они ни были, отнюдь не непобедимы. Добро восторжествует. Прислушайтесь к своим сердцам. Услышьте Бога. Все вместе, взявшись за руки, мы сможем отойти от края бездны.

[Ailene Marcasiev]

Джордж Мартин, Лиза Татл, Гавань Ветров, 1981

Марис накренила крылья и легко ушла в  сторону,  а  пока  он  продолжал падать, не переставая кричать ей что-то, снова набрала высоту. Тысячи  раз они с Доррелем играли так, гоняясь друг за другом вокруг Эйри, но  на  сей раз все было  всерьез.  Ветер  прибавлял  высоту  и  скорость; интуитивно выбирая воздушные потоки, Марис поднималась все  выше  и  быстрее.  Далеко внизу Корм выровнял полет и тоже стал набирать высоту. Но к тому  времени, когда он поднимется так  же  высоко,  она  успеет  уйти  дальше.  Так  она рассчитывала. Это не  игра,  здесь  нельзя  рисковать.  Если  ему  удастся подняться выше, то, обуреваемый яростью, он может загнать ее в море. Потом будет мучиться, жалеть потерянные крылья, но сейчас он способен на  все  - столь Много для него значат традиции. Отвлеченно Марис  подумала,  как  бы еще год назад она сама отнеслась к человеку, укравшему крылья?
Эмберли уже скрылся где-то вдали, и только маяк Кульхолла на  горизонте указывал ближайший остров. Скоро исчез и он, и вокруг не осталось  ничего, кроме неба и моря. Лишь где-то позади на фоне шторма, пытаясь настичь  ее, летел Корм. Марис обернулась, и - показалось или нет? -  он  стал  меньше. Отстает? Корм - опытный летатель, это она знала хорошо. Не раз он выступал за Западных на состязаниях, в то время как ей участвовать не  разрешали... И все же разрыв между ними увеличивался.
Еще  раз  сверкнула  молния,  и  через  несколько  секунд   над   морем прокатились зловещие раскаты грома. Из воды откликнулась сердитым рычанием сцилла, услышав небесном  громе  вызов соперника. Но  для  Марис  это означало другое - она поняла, что шторм проходит стороной. В то время  как она летела на северо-запад, шторм отдалялся к западу: так и  так  ей  надо уходить от шторма. Что-то радостно взыграло в ней, она резко развернулась, закружила, вычертила петлю, с наслаждением перескакивая из одного потока в другой, как воздушный акробат. Ветер покоряется ей, и ничего плохого  уже не может случиться!
Тем временем Корм сократил разрыв, и когда  Марис,  закончив  очередную петлю, начала набирать высоту, она увидела его совсем  близко  и  услышала его голос. Он кричал, что она не сможет нигде приземлиться, что она теперь изгнанница с краденными крыльями. Бедный Корм! Он еще не знает ее замысла.
Марис спланировала почти к самой  воде.  Волны  катились  в  нескольких футах от ее ног, она уже  чувствовала  на  губах  вкус  соли.  Корм  хотел уничтожить ее, загнать в воду... Что ж, сейчас она совсем беззащитна. Все, что ему нужно, - это догнать ее и спикировать. Но теперь Марис знала,  что Корм не может ее настичь, как бы он ни старался, и к тому  времени,  когда она вышла из-под навеса тяжелых облаков в чистое ночное небо, он был  лишь маленькой точкой далеко позади. Звезды отражались в серебре ее крыльев,  и Марис летела вперед, пока Корм не пропал из виду. Убедившись, что не может найти в небе яркую полоску его крыльев, она набрала высоту и повернула  на юг в  уверенности,  что  Корм  будет  слепо  продолжать  полет  в  прежнем направлении, пока не сдастся и не вернется на Эмберли.
Крылья!.. Звезды над головой... Полет захватил ее, и на какое-то  время в душе воцарилось спокойствие.

На шкафу Марис нашла игру гичи. Чтобы отвлечься,  расставила  черные  и белые камушки в простую  начальную  позицию,  первую,  которая  пришла  в голову, и начала передвигать их, играя сразу за обе  стороны.  Сами  собой складывались новые комбинации, а мысли все  время  возвращались  к  самому важному. "Корм гордый, и я  задела  его  самолюбие.  Его  считают  хорошим летателем, а я, дочь рыбака, украла у него крылья и опередила  в  воздухе, когда  он  пытался  меня  догнать.  И  теперь,  чтобы  восстановить   спой авторитет, он хочет наказать меня, да так, чтобы об этом узнало как  можно больше людей, Просто отобрать крылья ему недостаточно. Он хочет, чтобы все летатели видели мое унижение и объявили меня вне закона".

Руки Марис сами потянулись вперед.  У  нее  снова  есть  крылья!  Марис улыбнулась, усталость куда-то исчезла. Крылья, знакомые крылья звали ее  в небо.
- Отец... - только и смогла вымолвить  она  и,  всхлипнув  от  счастья, прижалась к Рассу.
Когда слезы высохли,  все  направились  к  прыжковой  скале.  Собралась
огромная толпа.
- Полетим на Эйри? - спросила Марис у Дорреля.  Сзади  подошел  Гарт  - раньше в толпе она его не видела. - Гарт! И ты тоже? Устроим праздник!
- Согласен, но, может,  Эйри  не  самое  подходящее  место?  -  спросил Доррель.
Марис покраснела.
- И правда. - Она оглянулась. - Мы отправимся домой, на Малый  Эмберли, и все смогут прийти к нам: и отец, и Правитель, и Джемис, и Баррион  будет петь, если мы его найдем, и... - Тут она увидела бегущего Колля.
- Марис! Марис! - С сияющим лицом он подлетел к ней и крепко обнял.
- Куда ты исчез?
- Я с  Баррионом...  Надо  было...  я  песню  пишу.  Только  начал,  но получится здорово, я чувствую... Про тебя.
- Про меня?
Колль явно был доволен собой.
- Да. Ты прославишься. О тебе все узнают.
- Уже знают, - сказал Доррель. - Можешь мне поверить.
- Нет, я имею в виду - навсегда. Сколько эту песню будут петь,  столько о тебе будут помнить. О девушке, которая так  сильно  хотела  крылья,  что изменила мир.
"Может, так оно и  есть",  -  подумала  Марис  позже,  когда  вместе  с Доррелем и Гартом  они поднялись  в  небо.  Но  сейчас  перемены  в  мире представлялись ей гораздо менее важными, чем ветер, раздувающий волосы,  и знакомое напряжение мышц при подъеме в воздушных потоках. Еще недавно  она думала, что потеряла все это безвозвратно, но теперь у нее снова крылья  и небо. Она вновь была собой и была счастлива.

- Песен я слагать не умею, - сказала Марис. - Летать не могу. Я  всегда говорила, что хочу приносить пользу, а сама отвернулась от людей,  которые нуждались во мне, и продолжала притворяться, будто стану целителем.  Но  я не целитель и не летатель. Так кто я? Или что?
- Марис...
- Вот именно! - подхватила она. - Марис  с  Малого  Эмберли,  девчонка, которая когда-то изменила мир. Если мне это удалось один раз, так,  может, удастся и во второй. Хотя бы попытаюсь! -  Она  встала.  В  бледном  свете забрезжившей  на  востоке  зари  ее  лицо  выглядело   сосредоточенным   и
решительным.
- Тайя мертва, - сказал Колль, беря гитару.  Он  встал  и  посмотрел  в глаза названной сестре. - Совет распущен. Все в прошлом, Марис.
- Нет. - Взгляд ее был твердым.  -  Я  не  смирюсь  с  этим.  Жизнь  не кончилась, и еще не поздно переделать конец песни о Тайе.

[Джаспер]

Говард Лавкрафт - Зов Ктулху.

После  того как  изнурительное  путешествие завершилось, пленники  были тщательно  допрошены  и  обследованы  в  полицейском   управлении.  Все  они оказались людьми  смешанной крови, чрезвычайно низкого умственного развития, да еще и с психическими отклонениями. Большая часть из них была матросами, а горстка  негров  и мулатов, в  основном  из Вест-Индии, или  португальцев  с островов Кэйп-Верде, привносила оттенок колдовства в этот разнородный культ. Но еще до того, как были заданы все вопросы, выяснилось, что здесь речь идет о чем-то значительно  более  древнем и глубоком, чем  негритянский фетишизм. Какими  бы  дефективными  и  невежественными  ни  были  эти  люди,   они   с
удивительной  последовательностью  придерживались  центральной  идеи  своего отвратительного верования.
     Они поклонялись, по их собственным словам, Великим Старейшинам, которые существовали  еще  за  века до того,  как на земле появились первые люди,  и которые пришли  в совсем  молодой  мир с небес.  Эти Старейшины теперь ушли, удалились вглубь  земли  и  под дно  моря; однако их мертвые тела рассказали свои секреты первому человеку в его снах, и он создал культ, который никогда
не  умрет. Это был именно  их культ,  и пленники  утверждали, что он  всегда существовал и всегда  будет существовать, скрытый  в  отдаленных  пустынях и темных местах по всему  миру, до  тех  пор,  пока  великий  жрец  Цтулху  не поднимется из своего темного дома в великом городе Р'льехе под толщей вод, и не  станет  властелином мира.  Наступит  день, и  он, когда звезды будут  им
благоприятствовать, их призовет.
     А  больше пока сказать ничего  нельзя. Есть  секрет, который невозможно выпытать никакими- средствами, никакими мучениями. Человек  никогда  не  был единственным  обладателем сознания  на Земле,  ибо из тьмы рождаются образы, которые посещают, немногих верных и верующих. Но это не Великие  Старейшины, Ни один человек  никогда не видел  Старейшин. Резной идол представляет собой
великого Цтулху, но никто не может сказать, как выглядят остальные. Никто не может теперь прочитать древние письмена, но  слова передаются из уст в уста. Заклинание, которое они  поют, не является  великим секретом из тех, которые передаются  только шепотом  и никогда не произносятся вслух.  А  заклинание, которое  они распевают, означает лишь одно: "В Р'льехе, в своем доме мертвый
Цтулху спит в ожидании своего часа".

[София Шавро]

Все знают,  что молодой человек ,  располагающий  средствами,  должен подыскивать себе жену.
Как бы мало ни были известны его намерения и взгляды такого человека после того, как он поселиться на новом месте, эта истина настолько прочно овладевает умами неподалёку живущих семейств, что на него начинают смотреть как на законную добычу той или иной соседской дочки.
                                                       Джейн  Остен  «Гордость и предубеждение»

[Morgana]

Дж.Р.Р.ТОЛКИЕН
СИЛЬМАРИЛЛИОН
АИНУЛИНДАЛЕ (Музыка Аинур)

     Эру Единственный, кого в Арда называли "Илюватар", был всегда.
     Вначале Он сотворил Аинур, Первых Святых, порождение Его мысли, и они
были при Нем уже тогда, когда еще ничего другого не было.
     И Он обратился к ним и дал им темы для музыки, и они пели для Него, и
Эру радовался.
     Но  долгое  время  они  пели  поодиночке,  либо  малыми  группами,  а
остальные слушали, потому что каждый воспринимал только  ту  часть  разума
Илюватара, воплощенного в теме музыки, из которой сам был создан. И каждый
медленно постигал каждого. Но все же слушая они пришли к  более  глубокому
пониманию, и пение становилось все более гармоничным.
     И случилось так, что  Илюватар  созвал  всех  Аинур  и  предложил  им
величественную сцену, показав вещи более значительные и удивительные,  чем
те, что Он открыл им раньше. Но великолепие начала этой темы  и  блеск  ее
окончания так изумил Аинур, что они склонились перед Илюватаром и молчали.
     Тогда Илюватар сказал им: "Я желаю, чтобы по предложенной вам теме вы
все вместе создали гармоничную великую музыку.  И  так  как  в  вас  горит
зажженное мной вечное пламя, вы  покажете  свою  силу,  украсив  эту  тему
каждый по своему разумению и способностям. Я же буду смотреть и слушать  и
радоваться великой красоте, что пробудится в песне с вашей помощью".
     И вот голоса  Аинур,  подобно  арфам  и  лютням,  флейтам  и  трубам,
скрипкам и органам, подобные бесчисленным  хорам,  начали  развивать  тему
Илюватара.  И  звуки  бесконечно  чередовались  в   гармонично   сотканных
мелодиях, уходивших за пределы слуха в глубину и в высоту.  И  место,  где
обитал Илюватар, переполнилось звуками, и музыка,  и  эхо  музыки  ушли  в
пустоту, и та перестала  быть  пустотой.  Никогда  больше  с  тех  пор  не
создавали  Аинур  музыки,   подобной   этой.   Но   говорят,   что   более
величественная музыка прозвучит перед Илюватаром, сотворенная хорами Аинур
и детей Илюватара, когда настанет конец дней. И лишь тогда темы  Илюватара
зазвучат правильно и обретут  Бытие,  потому  что  все  тогда  поймут  Его
замыслы, и каждый постигнет разум  каждого.  И  Илюватар  даст  их  мыслям
тайный огонь и возрадуется этому.