Небольшие отрывки из любимых произведений

[София Шавро]

ЛЕТНЯЯ КНИГА

                                                  Туве Янссон

София спросила, на что похож рай, и бабушка ответила, что, возможно, рай похож на этот луг. Они шли по лугу вдоль проселочной дороги и остановились, чтобы осмотреться. Было очень жарко, дорога потрескалась и побелела от палящего солнца, листья деревьев и трава вдоль обочины запылились. София и бабушка вышли на середину луга, где не было пыли, и сели в высокую траву, вокруг цвели колокольчики, кошачья лапка и лютики.
- И муравьи в раю есть? - спросила София.
- Нет, муравьев нет, - ответила бабушка и осторожно легла на спину, она надвинула шляпу на нос и попробовала украдкой вздремнуть. Где-то вдали мирно и неутомимо тарахтела какая-то сельская техника. Если отвлечься от ее шума, что не так уж трудно, и прислушаться к трескотне насекомых, то кажется, что их миллиарды и что они заполнили весь мир, нахлынув на него восторженной летней волной. София держала в руке цветы, их стебельки нагрелись и стали неприятными на ощупь, тогда она положила букет на бабушку и поинтересовалась, как же Бог успевает услышать всех сразу, кто обращается к нему с молитвой.
- Он очень умный, - сонно пробормотала бабушка из-под шляпы.
- Отвечай как следует, - сказала София. - Как он все успевает?
- Наверно, у него есть секретарь...
- Но как же он успевает сделать то, о чем его просят, если ему некогда переговорить с секретарем, когда что-нибудь случается?
Бабушка притворилась было, что она спит, но провести Софию не удалось, пришлось сочинять, что за время, пока молитва доходит до божьего слуха, ничего страшного произойти не может. Тогда внучка спросила, как же Бог поступит, если, например, она обратится к нему с просьбой о помощи на лету, падая с сосны.
- Тогда он сделает так, что ты зацепишься за ветку, - нашлась бабушка.
- Не глупо, - согласилась София. - Теперь твоя очередь задавать вопросы. Только чур про рай.
- Как ты думаешь, все ангелочки летают в платьицах и никак не узнаешь, мальчик это или девочка?
- Глупо задавать такой вопрос, если ты и сама знаешь, что все ангелочки летают в платьицах. Теперь слушай, что я тебе скажу: если хочешь знать точно, мальчик это или девочка, надо подлететь снизу и посмотреть, не торчат ли из-под платьица брюки.
- Вот оно что. Теперь буду знать. Твоя очередь спрашивать.
- Ангелы могут залетать в ад?
- Еще бы. У них же там полно друзей и знакомых.
- А вот я тебя и поймала! - закричала София.- Вчера ты сказала, что ада вообще не существует!
Бабушка была раздосадована, она села и сказала:
- Я и сегодня так думаю. Но мы же сейчас говорим в шутку.
- Когда говорят о Боге, не шутят!
- И вообще, не мог он создать такую никчемную вещь, как ад, - сказала бабушка.
- А он создал.
- Нет, не создал.
- Нет, создал. Такой огромный-преогромный ад!
Бабушка резко встала, она была раздражена. От быстрой смены положения луг поплыл перед глазами, и некоторое время она молча стояла, ожидая, когда к ней вернется равновесие. Потом она сказала:
- Незачем ссориться, София. Пойми, жизнь и без того тяжелое испытание, зачем же наказывать людей, прошедших его. Человек должен уповать на что-то, в этом весь смысл.
- Неправда, жизнь не испытание, - закричала София. - И что тогда делать с дьяволом? Он же живет в аду!
Бабушка хотела было сказать, что дьявола вообще не существует, но сдержалась. Шум сельской техники действовал ей на нервы. Она вернулась на дорогу, наступив по пути на большую коровью лепешку. Внучка осталась стоять на прежнем месте.
- София, - окликнула ее бабушка. - Не забудь, что ты еще должна сбегать в магазин за апельсинами.
- За апельсинами, - презрительно фыркнула София. - Как можно думать об апельсинах, когда разговор идет о Боге и дьяволе.
Бабушка палкой, как могла, очистила туфлю и сказала:
- Дорогая девочка, в моем возрасте я при всем желании не могу поверить в дьявола. Ты можешь верить во что угодно, но нужно учиться быть терпимым.
- Что это значит? - спросила внучка недовольным тоном.
- Это значит уважать чужое мнение.
- А что значит "уважать чужое мнение"? - София топнула ногой.
- Это значит позволять другим людям думать так, как они думают. Например, я разрешаю тебе верить в черта, а ты разрешаешь мне не верить в него.
- Ты выругалась, — шепотом сказала София.
- Вовсе нет.
- Но ты же сказала "черт"?
Больше они даже не смотрели друг на друга. Три рогатые коровы вышли перед ними на дорогу. Они медленно шагали к деревне, раскачивая боками и отгоняя хвостами надоедливых мух, при каждом неторопливом шаге их кожа то морщинилась, то натягивалась снова. Потом коровы свернули в сторону, и наступила полнейшая тишина.
Наконец бабушка прервала молчание:
- А я знаю одну песенку. - Она немного выждала и запела скрипучим голосом, сильно фальшивя:

Тру-ля-лей, тру-ля-лей,
Эй, беги сюда скорей,
Вот дерьмо коровье,
Кушай на здоровье.
Ешь его со смаком,
Кака.

- Что ты сказала? - прошептала потрясенная София, не поверив своим ушам.
Бабушка пропела эту и в самом деле непристойную песенку еще раз. София вышла на обочину и зашагала к деревне.
- Папа никогда не говорит "кака", - бросила она через плечо. — Где ты только набралась таких слов?
- А вот этого я тебе не скажу, - ответила бабушка.
Тем временем они подошли к сеновалу, перелезли через ограду, миновали скотный двор, а когда вышли к магазину, София уже разучила песенку и вовсю распевала ее, точно так же фальшивя, как и бабушка."

[Рашан Курин]

"Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год.

На выделенном Снуку маленьком острове вполне можно было жить, если старательно обрабатывать землю присланными инструментами и регулярно прочесывать мелководье в поисках съедобных морских растений. Ни табака, ни алкоголя не было — на Авернусе процесс брожения просто не использовался нигде, кроме лабораторий, — но Снук привык обходиться без них. Сами авернианцы, как он узнал, иногда вдыхали пары, испускаемые семенами определенного вида морских растений, и уверяли, что они обладают способностью поднимать дух и обогащать восприятие. Снук пробовал экспериментировать с этими семенами, но всегда с отрицательными резальтатами, что, видимо, объяснялось различиями в метаболизме. «Должно быть, одним из основных законов мироздания, — записал он на клочке бумаги, — является то, что по-настоящему хорошо может быть только дома».

Когда у него оставалось время от работы в огороде, Снук всегда находил для себя другие занятия. Единственный дом на острове постоянно нуждался в ремонте, особенно крыша. Приходилось также чинить одежду и обувь. С обогревом проблем не было: каменные плиты пола по ночам нагревались сами по себе, но Снук иногда жалел, что в доме нет чего-нибудь более примитивного. С камином, например, было бы гораздо веселее. Особенно он пригодился бы в те темные вечера, когда Снук, случалось, неосторожно начинал думать о Пруденс и огни других островов напоминали ему, что жизнь планеты движется без его участия.

«Ни одна квартира не бывает более одинокой, — вспомнил он собственный афоризм, — чем та, в которой слышны звуки веселья за стеной».

Жизнь в заключении на маленьком необитаемом островке, со временем осознал Снук, не так уж много добавляла к выпавшему на его долю испытанию — жизни в заточении в чужой вселенной, хотя Люди оказались гораздо гуманнее, чем можно было ожидать. Узнав одного только Феллета, он создал для себя некий идеализированный образ авернианцев — сверхразумных существ, восстанавливающих свою цивилизацию после одной всепланетной катастрофы и стоически готовящих себя к последнему испытанию.

Он был просто ошеломлен, узнав, что раса, как ему казалось, движимых лишь разумными соображениями существ, не желает присутствия в их мире представителя планеты, отказавшей им в помощи. А известие о том, что Феллет отстранен от своих обязанностей Ответчика, поскольку в глазах авернианцев он с ними не справился, одновременно опечалило и рассердило Снука. Кроме всего прочего Феллета критиковали и за то, что он единолично принял решение о переправке Снука в этот мир.

«Искоренить мелкие и незначительные пороки, — сказал Феллет в тот день, когда Снук оказался на Авернусе, — гораздо труднее».

Обо всем этом Снук старался не думать, неся свой груз забот, состоявший в том, чтобы выдержать от одного дня до другого, потом снова повторить этот процесс, потом снова и снова... Жить в мире, где никто не хочет тебя убить, — одна сторона медали, но у нее была и оборотная: Снук существовал во вселенной, где никто не дарил ему жизнь и где он не мог передать жизнь другим. Мысли эти были особенно болезненными для человека с его жизненной историей, для человека-нейтрино, но свою ошибку он осознал еще в тот день, когда вошел в отель в Кисуму и увидел...

Добираясь в своих размышлениях до этого места, Снук обычно приступал к уже привычному вечернему ритуалу, который заключался в том, что он снимал часы и клал их на оранжевый ящик у кровати. Если он хорошо потрудился днем, спасительное забвение приходило к нему быстро. И иногда ему что-нибудь снилось.

Каждый день тянулся, как месяц, каждый месяц — как год."


Боб Шоу, "Венок из звезд"

[Erica]

"Я должен сказать про смех Франси – хотя не уверен, что вообще правильно называть это смехом. Сощурив глаза и скривив на сторону верхнюю губу, так что приоткрывался один желтый клык, он издавал нисходящие триоли сиплых, басовитых, сдавленных звуков, слегка напоминающих сморкание, и мелко дергал плечами.  Если это и был смех, то какой-то осторожный скупой, словно человек слишком дорожит уморительной комичностью мира, чтобы делиться ею с другими, а то себе мало останется."
Джон Бонвилл "Афина"

[Erica]

"Там мы сидим рассыпанные в бархатной тьме, как звезды по ночному небу, - ннприкаянные одиночки и покинутые любовники, безвредные психи и тихие идиоты, и серийные убийцы, подкарауливающие очередную жертву,- запрокинув бледные лица к светлому экрану; сидим, словно снова спрятались в материнское чрево, и недоуменно смотрим новости из внешнего мира, слышим его возгласы и грубый смех, видим, как шевелятся, разговаривают и жуют других большие рты, как дула автоматов извергают огонь и течет алая кровь, ощущаем пульс жизни, которая окружает нас, но не касается."
Джон Бонвилл "Афина"

[Ал Эллисанде]

Именно в эти дни я, подрался с Мартыновой из нашего класса. Я дал ей по уху за подлость: она стащила у Тани Величко вечное перо, а потом попыталась свалить на Вальку, – но отчасти и за то, что она была девчонка.
В.Каверин

[Morgana]

  Я и сам не заметил,  как улегся на теплый песок и закрыл глаза, и почти не
удивился,  обнаружив,  что мои веки стали прозрачными. Сквозь них я по-прежнему
видел все тот же ночной пейзаж,  разбавленный лунным светом,  как кофе молоком:
спокойное море,  рощу,  на  ветвях которой по-прежнему дремали странные усталые
птицы,  размытые очертания стен  Харумбы,  рваные  облака,  нервно мечущиеся по
небу,  темному,  как  свернувшаяся кровь.  Только теперь этот  пейзаж больше не
вызывал у меня ни страха,  ни внутреннего протеста: я наконец-то смирился с его
существованием,  даже  отвел ему  место в  своем сердце -  возможно,  на  самой
окраине этой сумасбродной мышцы, и все же...
     Сейчас,  когда мои глаза были закрыты,  я  стал видеть лучше,  чем прежде.
Можно  сказать,  я  наконец-то  прозрел.  Город  Мертвых больше не  казался мне
пугающим местом,  хотя  и  земным раем он  тоже не  был  -  скорее уж  подобием
сумрачного  Лимба,   дарующего  своим   обитателям  бесконечное  спокойствие  и
бесконечную  грусть.  По  белым  камням  его  изящных  башенок  дождевой  водой
струилась печаль.  Я откуда-то знал, что бессмертные обитатели Харумбы навсегда
утратили  способность  видеть  сны,  но  иногда,  лунными  ночами,  им  удается
взглянуть на этот берег глазами сонных птиц...  и еще я знал,  что число птиц в
роще точно соответствует числу жителей Харумбы, и поэтому завтра утром, когда в
Городе Мертвых наступит время  пить  камру на  верандах,  празднуя конец долгой
ночи,  и благодарно улыбаться новому дню,  очередному осколку цветного бисера в
бесконечном ожерелье вечной жизни,  здесь,  среди невысоких деревьев с  бледной
листвой,  появится еще одна птица, такая же черная, грузная и медлительная, как
прочие,  и  ее  круглые глаза будут смутно мерцать в  робком свете предутренних
сумерек,  как застоявшаяся вода на  дне колодца...  Я  знал,  что это за птицы:
Хранители Харумбы уже давно поняли,  что в  каждом человеке с  момента рождения
таится его собственная смерть,  некая таинственная,  ничтожно малая,  но  почти
бесконечно могущественная часть его существа.  Обученная искусству умирать -  и
ничему сверх того!  -  она молча дремлет в тишине,  пока мы, наивно уверенные в
собственном бессмертии, мечемся по свету в поисках приключений, суетливо роемся
на  книжных полках,  пытаясь обнаружить там  источник сокровенного знания,  или
смирно сидим на месте,  наслаждаясь повседневными радостями бытия.  Мы почти не
имеем связи с этим таинственным существом,  нашим настоящим неумолимым убийцей,
только сны у нас общие, но нам никогда не удается договориться и заключить пакт
о  ненападении...  Древние  обитатели  Уандука  совершили  величайшее открытие:
каким-то  непостижимым образом они научились удалять эту частичку человеческого
существа,  невидимую  бомбу  замедленного  действия,  готовую  в  любой  момент
уничтожить мягкую беспомощную оболочку своего владельца -  так хирурги вырезают
пришедший в  негодность кусочек  нашей  плоти.  И  (поскольку невозможно просто
выбросить ее в стерильный контейнер для мусора, что стоит на полу операционной)
отпускают ее  на волю.  И  тогда человеческая смерть становится странной черной
птицей,  меланхоличной и  малоподвижной -  теперь,  когда единственный смысл ее
бытия утрачен,  она может только дремать в  роще у стен Харумбы,  среди бледных
листьев,  почти утративших цвет  от  близости такого количества чужих смертей -
отстраненных от дел,  беспомощных и  безобидных...  В  эту ночь мне открылись и
другие тайны Харумбы, скорее печальные, чем зловещие, и совершенно бесполезные:
бывают такие знания,  которые вряд ли  доведется применить на  практике и  даже
поделиться  ими  с  друзьями  почти  невозможно,  потому  что  рассказывать,  в
сущности, нечего; можно только помолчать как следует, чтобы дать бессловесному,
невесомому, не поддающемуся формулировке знанию вылиться из тебя, как молоко из
переполненного кувшина.
"Белые камни Харумбы". М.Фрай

[София Шавро]

                                                        Марк Кац           

                                                     КАРУСЕЛЬ

Они живут под землёй, в глухих норах, где солнце не может достать их.
Они дышат затхлым воздухом в не проветривающихся столетьями подземельях.
Они мечтают о ветре.
Единственный вид спорта в подземном мире – бег. Бежать по длинным коридорам, как можно быстрее, выбиваясь из сил, задыхаясь – лишь бы ощутить дыхание воздуха на своём лице.
Главный предмет роскоши – веер. Вместо поцелуев влюблённые дуют друг на друга. Императора подземного мира окружает сотня слуг с опахалами. Но он несчастен. Император не может позволить себе прокатиться на карусели.
Карусель – гигантский круг, усаженный диковинными деревянными существами, лошадками, как зовут их жрецы, располагается на поверхности. Религия приписывает ему божественное происхождение, и в пользу этой версии говорят невообразимые размеры карусели, непостижимость её вращения, величие музыки, раздающейся при её движении. Но главный аргумент – то огромное счастье, которое карусель приносит людям.
Разумеется, покататься на карусели суждено не каждому. Как бы ни была она велика, число желающих многократно превышает возможности карусели. Цены на билеты, которыми торгует церковь, чрезвычайно высоки, так что лишь один человек в поколении обычной семьи может взойти на карусель. Обычно им бывает старший сын. Вся остальная семья неустанно трудится, чтобы скопить необходимую сумму. Надо успеть, пока посланцу не исполнилось 40 и он ещё в состоянии одолеть поход к карусели – зачастую идти приходится несколько тысяч миль.
И вот наступает день, и счастливчик видит возвышающуюся над ним грандиозную карусель. Вскоре ему предстоит подъём по длинной лестнице – карусель останавливается, чтобы принять новых пассажиров, раз в два дня. Но для начала ему сделают небольшую операцию – перережут нерв, ответственный за обоняние. Запах разлагающихся тел тех, кто окончил свои круги на карусели, нестерпим.
Нетерпеливое ожидание подходит к концу, бинты сняты, надеты белые одежды, призванные на какое-то время замедлить действие солнечных лучей, в руках – сосуд с водой. За два дня солнце сжигает человека, но не способно уничтожить его до конца. Ещё несколько недель его скелет будет совершать круги на карусели.
Бытует поверье, что пока последние кости не осыпятся с лошадки, человек наслаждается тем, за что отдал всё – ветром в лицо.

[Morgana]

Антуан де Сент-Экзюпери

ЦИТАДЕЛЬ

Я вернулся к моему народу и впервые обнял его молчанием моей любви, понуждая своим молчанием приносить мне дары всю их жизнь, опьяняя тишиной сомкнутых губ. Я стал для них пастухом, хранилищем песнопений, хранилищем судеб, хозяином добра и жизней, и был беднее всех и смиренней в своей гордыне, которой больше не позволял сгибаться. Я знал, что не мне брать у них. Во мне они должны были сбыться, и душа их должна была зазвучать в моем молчании. С моей помощью все мы вместе становились молитвой, которую рождало молчание Господа.

[София Шавро]

                                                   
                                             МАРК КАЦ

                                                   Они
Они были предназначены друг другу судьбой. Тут не поспоришь. Так что со свадьбой решили не затягивать, а начать её сразу с рождением будущих супругов.
Приглашения гостям принялись рассылать ещё за год до указанной специалистами даты. В день появления на свет жениха и невесты первая партия приглашённых съехалась в роддом. Новобрачные, хоть маленькие и ревущие, произвели на всех благоприятнейшее впечатление, все называли их прекрасной парой и пророчили долгий и счастливый брак.
Священника ещё не было. Сначала на его роль думали пригласить Папу, но после сочли это местничеством. Было решено подготовить специального человека, сведущего во всевозможных свадебных церемониях, религиях и философиях. Пока шёл отбор подходящей для обучения кандидатуры, а сами брачующиеся были не вполне готовы ответить о своём согласии быть обвенчаными, проходила первая, подготовительная часть свадьбы.
Церемония широко освещалась прессой. Появилось даже несколько новых газет и журнал, снабжающие публику новостями свадьбы. А публику интересовало всё: и первые слова малышей-новобрачных, и режущиеся зубки; непрерывным потоком текущие свадебные подарки; количество съеденного и выпитого очередной группой гостей (что скоро приняло форму соревнования); разбитые коленки и школьные оценки (в том числе и подрастающего священника), и так далее, и тому подобное.
За ритуалом первого признания в любви подсматривали победители учреждённой заранее лотереи. Первый поцелуй молодожёнам удалось скрыть от фотокамер (не один папараци покончил с собой в тот день). С началом половой жизни молодых буквально замучили советами. К этому времени их усталость накопилась настолько, что было решено давать им непродолжительные, но регулярные отпуска от свадьбы, так называемые "немедовые месяцы".
Неожиданно случилось несчастье: священник, только что блестяще сдавший предварительные экзамены, погиб в автокатастрофе. На похоронах невеста была совершенно безутешна, что ещё больше подстегнуло слухи о её романтической связи с погибшим. Робкие голоса, ратующие за обращение к Папе, были заглушены, новый священник и ряд заместителей начали подготовку.
Тем временем свадьба ширилась, шикарный отель, сдававший поначалу лишь пару этажей гостям, достроил несколько новых корпусов, а после и вовсе разросся в небольшой городок с самоуправлением, мэром и, разумеется, почётными жителями. Невеста и жених закончили университеты, начали работать и подумывать о ребёночке. Было высказано недовольство темпами подготовки священника, и дело дошло бы до скандала, если бы не начавшаяся война. Вялотекущие военные действия предоставили святым отцам-преподавателям отсрочку, а ребёнок родился "авансом", как заявили родители несколько шокированной общественности.
Конечно, ссоры и измены не обошли молодую семью стороной, но о разрыве речи не шло - ждали, пока священник окончит учёбу и состоится официальная церемония венчания. Некоторые букмекеры даже начали принимать ставки на время, которое отделит свадьбу от развода, но люди, уставшие ждать, не слишком торопились ставить деньги. К тому же со временем жизнь у молодых наладилась и к пятидесяти они потихоньку превратились в ту самую идеальную пару, какой представлялись окружающим в первый день свадьбы. Публика либо умилялась их идиллии и подрастающим внукам, либо наслаждалась скандалами о педофильских склонностях священников.
Но наконец пятого кандидата в священники признали готовым и пригодным. И вовремя, ведь здоровье семидесятилетнего жениха оставляло желать лучшего. Извлеклись на свет главные пригласительные билеты, дети и внуки их счастливых обладателей собрались в огромном свадебном зале.
Церемония была великолепной. Немного омрачило её следующее обстоятельство. Счастливый жених, готовясь произнести слова "Пока смерть не разлучит нас", излишне переволновался и умер от инфаркта. До сих пор идут споры, считать ли бедную невесту вдовой.

[Iehbr]

Пол Андерсон
Царица небес

Последний отсвет заката держался почти до середины зимы. Дня больше не было, и северные земли возликовали. Пышно зацвел огневик, голубизной засиял сталецвет, дождевик укрыл все холмы, засветилась в низинах стыдливая белизна нецелуйки. Бабочки носились повсюду на переливающихся крыльях; коронованный олень встряхивал рогами и призывно трубил.
Небо горело пурпуром, сгущавшимся до мрака. Обе луны стояли в зените почти полные, в их морозном свете рельефно выделялись листья. Тени, рожденные ими, размывало северное сияние, охватившее огромным колеблющимся световым занавесом полнеба. А дальше, за солнцем, вставали самые ранние звезды.
Юноша и девушка сидели на Холме Воланда, венчавшего местность. Их волосы, спадавшие до лопаток, были прямыми и выгоревшими до белизны, как в летнюю пору. Их тела, еще темные от загара, сливались с землей, кустарником, скалой; на них были одни лишь венки. Он играл на костяной флейте, она пела. Они только что стали любовниками. Было им лет по шестнадцать, но они не знали об этом, потому что были безразличны ко времени, не помня ничего или очень мало о том, как некогда они жили среди людей. Почти уже не люди...
Холодноватые тени его музыки сплетались с голосом девушки:

Заклятье сложи,
И крепче свяжи
Землей, росой,
Звездой и собой...

Ручей у подножия, переливающий лунный свет в полускрытую холмом реку, вторил им серебряными перекатами. Стайка чертокрылов скрылась в волнах света. Тень появилась на Облачном Лугу. У нее было две руки и две ноги. Ноги были длинны, ступни когтисты, а конец хвоста и широкие крылья покрывали перья. Лицо было почти человеческим, но больше благодаря глазам.
Девушка поднялась.
— Он идет с ношей, — сказала она. Ее зрение не годилось для сумерек так, как зрение аборигенов, но она научилась распознавать каждый сигнал, доходящий до органов чувств. Вот и сейчас она сразу поняла, что паак не летит, как обычно, а идет, медленно и тяжело.
— И он появился с юга! — Ликование юноши было яростным, как зеленое пламя созвездия Лиры. Он сбежал вниз. — Эй, Айоук! — крикнул он. — Это я, Пасущий Туман!
— И Тень Сна! — Смеясь, девушка последовала за ним.
Паак остановился. Его дыхание было громче шуршания травы под ногами. Запах смятой йербы поднимался оттуда, где стоял он.
— Приятного начала зимы... — просвистел он. — Помогите мне отнести это в Кархеддин.
Он приподнял то, что нес. Глаза его сияли. «Это» шевельнулось и захныкало.
— Ребенок! — сказал Пасущий Туман.
— Ты был точно таким же, даже ты!.. Ха-ха, ну и дело у меня вышло! — похвалялся Айоук. — Их было много в лагере у Гнилого Леса с оружием, и, кроме сторожевых устройств, у них еще были громадные мерзкие собаки, бегавшие вокруг. А я атаковал их, и пригоршня пыльцы дурманника...
— Бедняжка... — Тень Сна взяла малыша и прижала его к своей юной груди. — Еще спит, да?.. — Не открывая глаз, ребенок принялся искать сосок. Она улыбнулась под покрывалом своих волос. — Нет, я еще слишком молода, а ты уже совсем большой. Пойдем — там, в Кархеддине, когда ты проснешься, мы попируем.
— Йо-хааа... — очень тихо просвистел Айоук. — Она здесь, она слышит и видит. Она явилась! — Он упал, сложив крылья. Секундой позже упал на колени Пасущий Туман, а затем и Тень Сна; однако ребенка она не выпустила из рук.
Высокая фигура Царицы заслонила обе луны. Какоето время она молча смотрела на этих троих и их добычу. Шум леса и воды исчез, и вот уже им стало казаться, что они слышат шорох северного сияния...
Наконец Айоук шепнул:
— Правильно ли я сделал, о Мать Созвездий?
— Если ты украл ребенка из лагеря, где полно машин, сказал дивный голос, — то это были люди с юга; они не снесут этого так безропотно, как фермеры.
— Но что они могут сделать, о Мать Созвездий? — спросил паак. — Как они выследят нас?
Пасущий Туман поднял голову и с гордостью добавил:
— К тому же они боятся.
— А он такой славный, — сказала Тень Сна. — Ведь нам нужны такие, правда, Госпожа Небес?
— Это следовало сделать во тьме, — согласилась возвышавшаяся над ними. — Возьми его с собой и заботься о нем. Этим знаком... нарекаю его Живущим.
Их радость была безгранична. Айоук покатился по траве, пока не докатился до звондерева. Тут он взлетел на ствол, затем на ветку и радостно заквохтал. А юноша и девушка понесли ребенка в Кархеддин, двигаясь легким бегом, рассчитанным на дальние переходы, при котором он мог играть на свирели, а она — петь:

Вайя, вахайя!
Валайя, лэей!..
Крылья по ветру,
В небе высоком,
В голосе птичьем,
В струях потоков,
В громе и в тучах,
В прохладных лунных тенях деревьев,
Стань одной плотью с быстрой волной озера,
Где утонул лунный луч...

[arcanis]

о кстати

ТББ

- Но все-таки, представьте себе, что вы бог...
Будах засмеялся.
- Если бы я мог представить себя богом, я бы стал им!
- Ну, а если бы вы имели возможность посоветовать богу?
- У вас богатое воображение, - с удовольствием сказал Будах. - Это хорошо. Вы грамотны? Прекрасно! Я бы с удовольствием позанимался с вами...
- Вы мне льстите... Но что же вы все-таки посоветовали бы всемогущему? Что, по-вашему, следовало бы сделать всемогущему, чтобы вы сказали: вот теперь мир добр и хорош?..
Будах, одобрительно улыбаясь, откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. Кира жадно смотрела на него.
- Что ж, - сказал он, - извольте. Я сказал бы всемогущему: "Создатель, я не знаю твоих планов, может быть, ты и не собираешься делать людей добрыми и счастливыми. Захоти этого! Так просто этого достигнуть! Дай людям вволю хлеба, мяса и вина, дай им кров и одежду. Пусть исчезнут голод и нужда, а вместе с тем и все, что разделяет людей".
- И это все? - спросил Румата.
- Вам кажется, что этого мало?
Румата покачал головой.
- Бог ответил бы вам: "Не пойдет это на пользу людям. Ибо сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими".
- Я бы попросил бога оградить слабых, "Вразуми жестоких правителей", сказал бы я.
- Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют силу, и другие жестокие заменят их.
Будах перестал улыбаться.
- Накажи жестоких, - твердо сказал он, - чтобы неповадно было сильным проявлять жестокость к слабым.
- Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придется карать всех, а я не хочу этого.
- Тебе виднее, всемогущий. Сделай тогда просто так, чтобы люди получили все и не отбирали друг у друга то, что ты дал им.
- И это не пойдет людям на пользу, - вздохнул Румата, - ибо когда получат они все даром, без трудов, из рук моих, то забудут труд, потеряют вкус к жизни и обратятся в моих домашних животных, которых я вынужден буду впредь кормить и одевать вечно.
- Не давай им всего сразу! - горячо сказал Будах. - Давай понемногу, постепенно!
- Постепенно люди и сами возьмут все, что им понадобится.
Будах неловко засмеялся.
- Да, я вижу, это не так просто, - сказал он. - Я как-то не думал раньше о таких вещах... Кажется, мы с вами перебрали все. Впрочем, - он подался вперед, - есть еще одна возможность. Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!
Да, это мы тоже намеревались попробовать, подумал Румата. Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках...
- Я мог бы сделать и это, - сказал он. - Но стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое?
Будах, сморщив лоб, молчал обдумывая. Румата ждал. За окном снова тоскливо заскрипели подводы. Будах тихо проговорил:
- Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными... или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.
- Сердце мое полно жалости, - медленно сказал Румата. - Я не могу этого сделать.

[свернуть]

[Sovin Nai]

"    - ....не объясните ли вы, что такое зарука?
     - Как? - наморщился Чапаев.
     - Зарука, - повторил я.
     - Где это вы услыхали?
     - Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны  о  своей командирской заруке.
     - А, - улыбнулся  Чапаев,  -  вот  вы  о  чем.  Знаете,  Петр,  когда приходится говорить с  массой,  совершенно  не  важно,  понимаешь  ли  сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю  действовать  напрямую.  Так  что  если  вы  хотите узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а  у  тех,  кто стоит сейчас на площади. 
    Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда угнетавших меня своим однообразием и  бесцельностью.  Будучи  вынужден  по роду  своих  занятий  встречаться  со  множеством   тяжелых  идиотов   из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя  нелепыми словами вроде "реализма", "теургии" или  даже  "теософического  кокса".  В терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит  масса. А сам он, как я  понял,  даже  не  утруждал  себя  знанием  слов,  которые произносил. Было, правда, неясно, как  он  этого  достигает.  Может  быть, впадая в подобие транса, он улавливал эманации чужого ожидания и  каким-то образом сплетал из них понятный толпе узор."

[Morgana]

На перекрестке дорог лежал Камень Познания. Шли по дороге две женщины, увидели камень и заплакали.
Шли навстречу друг другу два воина, увидели камень и убили друг друга.
Ехали два владыки со свитами. Увидели камень и провели по нему границу.
Шли два крестьянина. Споткнулись о камень, но не заметили его.
Шли два путника. Увидели камень и присели отдохнуть.
Шли два юноши. Увидели камень, хотели вынуть из земли, но не смогли.
Шли два даоса. Увидели камень и пошли каждый своей дорогой. И то правда, зачем он им...

Шоу-Дао

[Morgana]

Случилось так, что два даоса, старый и молодой, решили выяснить, чей дар видения лучше.
– Стоит мне захотеть, – расхвастался молодой даос, – и я вижу чужие жизни – прошлые, будущие и настоящие. Пять долгих лет жил я в отшельничестве, проводя время в размышлениях и медитации, прежде чем смог обрести эту способность...
Пока он хвастался, к даосам подошла женщина и спросила, не проходил ли мимо них по дороге красивый высокий юноша.
– Он пошел к реке, – ответил старый даос.
Женщина поблагодарила старика и поспешила в указанном направлении.
Удивился молодой хвастун. Пока мы здесь стояли, мимо прошел лишь невысокий пожилой человек с уродливой внешностью.
– Все верно, – сказал старый даос, – но женщина спрашивала о своем сыне, а для нее он всегда будет красив и молод.
– Поистине, твое умение лучше моего. – сказал молодой даос и попросился к старику в ученики.

Шоу-Дао

[Morgana]

О Мудрейший, – спросили как–то Хранителя Истины из клана Спокойных, – когда люди станут счастливыми?
– Только тогда, – отвечал Хранитель, – когда научатся обращать свои пороки себе на пользу.
– А как они могут это сделать? – снова спросили его.
– Они должны обретать богатства не ради обогащения, а ради благоденствия;
обладать властью не ради нее самой, а для пользы подданных; предаваться сладострастию не ради удовольствия, а для создания потомства, – ответил Мудрейший.

Шоу-Дао