Небольшие отрывки из любимых произведений

[Бастет]

У нас есть тема про стихи, есть про афоризмы, но вот хочется завести тему в которой можно было бы выкладывать отрывки из любимых произведений, будь то поэма, рассказ, роман, да все что угодно. Ведь, я думаю, не только у меня, есть любимые моменты, которые перечитываешь по многу раз, ну вот что-то зацепило в них!
Начну:
Виктор Пелевин "Чапаев и пустота"

— Товарищи! Хоть мы и живем в визуальную эпоху, когда набранный на бумаге текст вытесняется зрительным рядом, или... хмм... — он (Валерий Брюсов - прим. М.Г.) закатил глаза, сделал паузу, и стало ясно, что сейчас он произнесет один из своих идиотских каламбуров, — или, я бы даже сказал, зрительным залом... хмм... традиция не сдается и ищет для себя новые формы. То, что вы сегодня увидите, я определил бы как один из ярких примеров искусства эгопупистического постреализма. Сейчас перед вами будет разыграна написанная одним... хмм... одним пострелом... хмм... маленькая трагедия. Именно так ее автор, камерный поэт Иоанн Павлухин, определил жанр своего произведения. Итак — маленькая трагедия «Раскольников и Мармеладов». Прошу.
— Прошу, — эхом повторил Жербунов, и мы выпили.
Брюсов сошел с эстрады и вернулся за свой столик. Двое людей в военной форме вынесли из за кулис на эстраду громоздкую позолоченную лиру на подставке и табурет. Затем они принесли столик, поставили на него пузатую ликерную бутылку и две рюмки, прикрепили к кулисам куски картона со словами «Раскольниковъ» и «Мармеладовь» (я сразу решил, что мягкий знак на конце слова — не ошибка, а какой то символ), а в центре повесили табличку с непонятным словом «йхвй», вписанным в синий пятиугольник. Разместив эти предметы, они исчезли. Из за кулис вышла женщина в длинном хитоне, села за лиру и принялась неспешно перебирать струны. Так прошло несколько минут.
Затем на сцене появились четверо человек в длинных черных плащах. Каждый из них встал на одно колено и поднятой черной полой заслонил лицо от зала. Кто то зааплодировал. На противоположных концах эстрады появились две фигуры на высоких котурнах, в длинных белых хламидах и греческих масках. Они стали медленно сходиться и остановились, немного не дойдя друг до друга. У одного из них в увитой розами петле под мышкой висел топор, и я понял, что это Раскольников. Собственно, понять можно было и без топора, потому что на кулисах напротив него висела табличка с фамилией. Актер, остановившийся у таблички «Мармеладовь», медленно поднял руку и нараспев заговорил:

— Я — Мармеладов. Сказать по секрету, мне уже некуда больше идти.
Долго ходил я по белому свету, но не увидел огней впереди.
Я заключаю по вашему взгляду, что вам не чужд угнетенный народ.
Может быть, выпьем? Налить вам?
— Не надо.

Актер с топором отвечал так же распевно, но басом; заговорив, он поднял руку и вытянул ее в сторону Мармеладова, который, быстро налив себе рюмку и опрокинув ее в отверстие маски, продолжил:

— Как вам угодно. За вас.
Ну так вот, лик ваш исполнен таинственной славы,
рот ваш красивый с улыбкой молчит,
бледен ваш лоб и ладони кровавы.
А у меня не осталось причин,
чтоб за лица неподвижною кожей гордою силой цвела пустота,
и выходило на Бога похоже.
Вы понимаете?
— Думаю, да...

Меня пихнул локтем Жербунов.
— Чего скажешь? — тихо спросил он.
— Рано пока, — ответил я шепотом. — Дальше смотрим.
Жербунов уважительно кивнул. Мармеладов на сцене говорил:

— Вот. А без этого — знаете сами.
Каждое утро — как кровь на снегу.
Как топором по затылку. Представить можете это, мой мальчик?
— Могу.
— В душу смотреть не имею желанья.
Там темнота, как внутри сапога.
Словно бы в узком холодном чулане — мертвые женщины. Страшно?
— Ага. Что вы хотите? В чем цель разговора?
— Прямо так сразу?
— Валяйте скорей.
— Может, сначала по рюмке ликера?
— Вы надоедливы, как брадобрей.
Я ухожу.
— Милый мальчик, не злитесь.
— Мне надоел наш слепой разговор.
Может быть, вы наконец объяснитесь?
Что вы хотите?
— Продайте топор...

Я тем временем оглядывал зал. За круглыми столиками сидело по трое четверо человек; публика была самая разношерстая, но больше всего было, как это всегда случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых блядей. За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший на нем жир был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко.
Я перевел глаза и заметил за одним из столиков странного человека в перехваченной ремнями черной гимнастерке, с закрученными вверх усами (Чапаев - прим. М.Г.). Он был за столиком один, и вместо чайника перед ним стояла бутылка шампанского. Я решил, что это какой то крупный большевистский начальник; не знаю, что показалось мне необычным в его волевом спокойном лице, но я несколько секунд не мог оторвать от него глаз. Он поймал мой взгляд, и я сразу же отвернулся к эстраде, где продолжался бессмысленный диалог:

— ...Что? Да зачем?
— Это мне для работы.
Символ одной из сторон бытия.
Вы, если надо, другой украдете.
Краденным правильней, думаю я?
— Так... А я думаю — что за намеки?
Вы ведь там были? За ширмою? Да?
— Знаете, вы, Родион, неглубоки, хоть с топором.
Впрочем, юность всегда
видит и суть и причину в конечном,
хочет простого — смеяться, любить,
нежно играет с петлею подплечной.
Сколько хотите?
— Позвольте спросить, вам для чего?
— Я твержу с первой фразы — сила, надежда, Грааль, эгрегор,
вечность, сияние, лунные фазы, лезвие, юность... Отдайте топор.
— Мне непонятно. Но впрочем, извольте.
— Вот он... Сверкает, как пламя меж скал...
Сколько вам?
— Сколько хотите.
— Довольно?
— Десять... Пятнадцать... Ну вот, обокрал.
Впрочем, я чувствую, дело не в этих деньгах.
Меняется что то... Уже рушится как бы... Настигло...
И ветер холодно дует в разъятой душе.
Кто вы? Мой Бог, да вы в маске стоите!
Ваши глаза как две желтых звезды!
Как это подло! Снимите!
Мармеладов выдержал долгую и страшную паузу.
— Снимите!

Мармеладов одним движением сорвал маску, и одновременно с его тела слетел привязанный к маске хитон, обнажив одетую в кружевные панталоны и бюстгальтер женщину в серебристом парике с мышиной косичкой.

— Боже... Старуха... А руки пусты...

Раскольников произнес эти слова еле слышно и рухнул на пол с высоты своих котурнов.
То, что началось дальше, заставило меня побледнеть. На сцену выскочили два скрипача и бешено заиграли какой то цыганский мотив (опять Блок, подумал я), а женщина Мармеладов набросила на упавшего Раскольникова свой хитон, прыгнула ему на грудь и принялась душить его, возбужденно виляя кружевным задом.
На секунду мне показалось, что происходящее — следствие какого то чудовищного заговора, и все присутствующие глядят в мою сторону. Я затравленно огляделся, снова встретился взглядом с усатым человеком в черной гимнастерке и вдруг каким то образом понял, что он все знает про гибель фон Эрнена — да чего там, знает про меня гораздо более серьезные вещи.
В этот миг я был близок к тому, чтобы вскочить со стула и кинуться прочь, и только чудовищное усилие воли удержало меня на месте. Публика вяло хлопала; некоторые смеялись и показывали пальцами на сцену, но большинство было поглощено своими разговорами и водкой.

[Денис II]

У нас есть тема про стихи, есть про афоризмы, но вот хочется завести тему в которой можно было бы выкладывать отрывки из любимых произведений

И тема с цитатами не из книг "Колеса времени" тоже есть.

[Лиса Маренеллин]

И тема с цитатами не из книг "Колеса времени" тоже есть.

Так поди ж её, найди, в этом завале.

[Lanfear]

   Так поди ж её, найди, в этом завале.

Да вот она, что искать-то? Правда, там цитаты. И для принципиальных людей, любящих точность во всем, данная тема может действительно считаться самостоятельной.

http://www.wheeloftime.ru/forum/index.php/topic,914.0.html

[Sovin Nai]

Ну вот еще, случайно наткнулся в поисках другого отрывка, и страсть как развеселился, может кому то будет интересно почитать и дальше....



      Главной проблемой, которая возникала поначалу, была потеря ориентации среди слов. Пока память не приводила фокусировку в порядок, я мог самым смешным образом заблуждаться насчет их смысла. Синоптик становился для меня составителем синопсисов, ксенофоб - ненавистником Ксении Собчак, патриарх - патриотическим олигархом. Примадонна превращалась в барственную даму, пропахшую сигаретами «Прима», а enfant terrible - в ребенка, склонного теребить половые органы. Но самое глубокое из моих прозрений было следующим - я истолковал «Петро-» не как имя Петра Первого, а как указание на связь с нефтяным бизнесом, от слова petrol. По этой трактовке слово «петродворец» подходило к любому шикарному нефтяному офису, а известная строка времен первой мировой «наш Петербург стал Петроградом в незабываемый тот час» была гениальной догадкой поэта о последствиях питерского саммита G8.
      Эта смысловая путаница распространялась даже на иностранные слова: например, я думал, что Gore Vidal - это не настоящее имя американского писателя, а горьковско-бездомный псевдоним, записанный латиницей: Горе Видал, Лука Поел... То же случилось и с выражением «gay pride». Я помнил, что прайдом называется нечто вроде социальной ячейки у львов, и до того, как это слово засветилось в моей памяти своим основным смыслом - «гордость» - я успел представить себе прайд гомосексуалистов (видимо, беженцев с гомофобных окраин Европы) в африканской саванне: два вислоусых самца лежали в выгоревшей траве возле сухого дерева, оглядывая простор и поигрывая буграми мышц; самец помоложе качал трицепс в тени баобаба, а вокруг него крутилось несколько совсем еще юных щенят - они мешали, суетились, пищали, и время от времени старший товарищ отпугивал их тихим рыком...
      В общем, избыток информации создавал проблемы, очень похожие на те, которые вызывало невежество. Но даже очевидные ошибки иногда вели к интересным догадкам. Вот одна из первых записей в моей учебной тетради:
       «Слово «западло» состоит из слова «Запад» и формообразующего суффикса «ло», который образует существительные вроде «бухло» и «фуфло». Не рано ли призывать склонный к такому словообразованию народ под знамена демократии и прогресса?»


Виктор Пелевин, "EMPIRE V".

[Бастет]

Андрей Белянин "Век святого Скиминока"

До рассвета ничего не произошло. Часов в семь я поднял отряд на ноги. Нужно было хоть чем то перекусить и двигаться в путь. Брумель, взяв вилы на плечо, отправился раздобывать какую ни на есть съедобную дичь. Вероника предложила свои услуги, поэтому все разбрелись по кустам в надежде, что их не зацепит взрывом. Вопреки ожиданиям, ничего такого не произошло... Когда практикантка позвала нас к столу, уже была расстелена большая скатерть, на ней красовался самый удивительный завтрак на траве из всех виденных мною. Не знаю даже, с чего начать... Семь одинаковых бумажных ведер, наполненных кислым молоком, в котором неаппетитно плавали немытые яблоки, апельсины в кожуре, куски свеклы, картофеля, репы и даже веточки вишни вместе с листьями. Запах – как из коммерческого туалета.
– Что это?! – с трудом выдавила Лия, приглушая первый позыв к рвоте.
– Йогурт! – гордо объявила длинноносая кулинарка. – Милорд, это событие надо отметить. Впервые у нас в стране лучшие блюда вашего мира! Скиминок младший мне вчера все рассказывал... Я приготовила завтрак в лучших традициях астраханской кухни. Конечно, кое какие рецепты дались не сразу, но в основном...
– А это кто?
– Не кто, а что! Это – пицца! Любимое блюдо каких то зеленых черепах. Отведав его, все сразу становятся такими сильными, смелыми и...
– Зелеными, – докончил Жан, медленно отступая от непропеченного пласта теста, усыпанного мятыми помидорами, горошковым перцем, сырым мясом с костями, политого сметаной, томатным соком и украшенного птичьими перьями (так Вероника перевела слово «анчоусы»). Весь этот гастрономический ужас венчал огромный круг соленого овечьего сыра.
– Папа! – перепуганно взвыл Иван, когда мы все повернулись в его сторону. – Я ей такого не говорил! Честное слово!
– Все ясно, – вздохнул я. – А вот тут в ковшике, по видимому, кофе? (Там пузырилась черно коричневая гадость густоты вареного пластилина и с запахом свежего дегтя.)
Вероника напряженно закивала. До нее уже дошло, что, наверно, что то все таки не совсем так. Ингредиенты положила не в той последовательности. Пока моя команда, тяжело сопя, прожигала бедолагу уничтожающими взглядами, милая Луна молча взялась за дело. Молча, потому что едва не давилась от хохота. Сыр удалось отмыть в ручейке, остатки нечищеного картофеля нашлись в кустах, апельсины, пройдя санобработку, тоже оказались пригодными в пищу. «Кофием» Бульдозер предложил смазать упряжь, чтобы отпугивать от лошадей слепней и мух. А тут еще явился элегантный Брумель, притаранив двух толстеньких зайцев. Ими занялась Лия, готовила она, как всегда, отменно. Надутая Вероника обиженно отошла в сторонку, припрятав что то под краешек скатерти.
– Не огорчайся, мартышка... – Я ободряюще потрепал ее по затылку. – В следующий раз обещаю привезти тебе хорошую поваренную книгу. На Ивана тоже не сердись, он просто мало что смыслит в кулинарии, а помочь старался совершенно искренне, от всей души, по мере разумения.
– Я понимаю, лорд Скиминок. Не сердитесь на меня...
– Да брось, мы все тебя очень любим, но... один вопрос, последний...
– Давайте.
– Слушай, – я перешел на драматический шепот, – что такое ты сунула под скатерть? Смотри, оно шевелится...
– Это кулебяка, милорд, – откровенно призналась Вероника. – Я, правда, так и не поняла, из чего ее делают и с чем едят... Но судя по названию...
Из под скатерти выползло чешуйчатое непарнокопытное толщиной с батон на коротких ножках с бегающими глазками и длинным раздвоенным языком. Прошипев явную скабрезность, существо скрылось в траве. Я возвел глаза к небу... Ну да, если судить по названию... Вот это она и есть – кулебяка!

[Sovin Nai]

     Первое заседание было назначено на пять  вечера,  оставалось
достаточно времени, чтоб отдохнуть, и я снова отправился на сотый
этаж. После пересоленных салатов хотелось. пить, но  баром  моего
этажа прочно овладели динамитчики и бунтари со своими девицами, я
же  был  сыт  по  горло  беседой  с  бородатым   папистом    (или
антипапистом). Пришлось ограничиться водой из-под крана. Не успел
я допить стакан, как в ванной и  обеих  комнатах  погас  свет,  а
телефон, какой бы номер я ни  набирал,  упорно  связывал  меня  с
автоматом, рассказывающим сказку о Золушке. Спуститься  на  лифте
не удалось - он тоже вышел из строя. Из бара доносилось  хоровое
пение молодых бунтарей; те уже стреляли в такт  музыке,  хотелось
бы думать, что мимо. Подобные вещи случаются  и  в  первоклассных
отелях, хотя утешительного тут мало; но что удивило  меня  больше
всего, так это  моя  собственная  реакция.  Настроение,  довольно
скверное после беседы с папским  стрелком,  улучшалось  с  каждой
секундой. Пробираясь на ощупь и опрокидывая при  этом  стулья,  я
только кротко улыбался в темноту, и даже колено, разбитое в кровь
о чемоданы, ничуть не уменьшило моей благосклонности ко всему  на
свете.  Нащупав  на  ночном  столике  остатки  второго  завтрака,
который я заказал  в  номер,  я  вырвал  из  программы  конгресса
листок, свернул его, воткнул в кружок масла и  зажег.  Получилась
коптящая, правда, но все-таки плошка; при ее  мерцающем  свете  я
уселся в кресло. У меня оставалось два с лишним  часа  свободного
времени, включая часовую  прогулку  по  лестнице,  ведь  лифт  не
работал.  Мое   душевное    состояние    претерпевало    странные
метаморфозы; я следил за ними с  живым  интересом.  Мне  было  на
редкость весело, просто чудесно! Я с ходу мог бы  привести  массу
доводов в защиту всего, что со мною случилось. Мне было ясно  как
дважды два, что номер "Хилтона", погруженный в кромешную тьму,  в
чаду и копоти от масляной плошки, отрезанный от остального  мира,
с телефоном, рассказывающим сказки, - одно из  приятнейших  мест
на свете. К тому же мне страшно хотелось погладить кого-нибудь по
голове, на худой конец пожать кому-нибудь руку  -  и  чтобы  при
этом мы проникновенно заглянули друг другу в глаза.
     Я в обе щеки  расцеловал  бы  злейшего  врага.  Расплывшееся
масло шипело, дымило, и плошка поминутно гасла; то,  что  "масло"
рифмуется с "погасло", вызвало у меня прямотаки пароксизм  смеха,
хотя как раз в эту минуту я  обжег  себе  пальцы,  пытаясь  снова
зажечь бумажный фитиль. Самодельный светильник едва теплился, а я
мурлыкал себе под нос арии из старых оперетт, не замечая, что  от
чада першит  в  горле  и  слезы  струятся  из  воспаленных  глаз.
Вставая, я упал и ударился лбом о чемодан, но шишка  величиной  с
яйцо  лишь  улучшила  мое  настроение,  насколько  это  было  еще
возможно. Почти  удушенный  едким,  вонючим  дымом,  я  прямотаки
покатывался со  смеху  в  приступе  беспричинной  восторженности.
Потом лег на кровать, не застеленную с утра, хотя было далеко  за
полдень; о нерадивой прислуге я думал как  о  собственных  детях:
кроме ласковых уменьшительных прозвищ и нежных  словечек,  ничего
не приходило мне в голову. А если я задохнусь?  Ну  что  ж  -  о
такой милой, забавной смерти можно  только  мечтать.  Эта  мысль,
совершенно чуждая моему душевному складу, подействовала на  меня,
как  ушат  холодной  воды.  Мое  сознание  удивительным   образом
расщепилось. В нем  по-прежнему  царила  тихая  умиротворенность,
безграничное дружелюбие ко  всему  на  свете,  а  руки  до  такой
степени рвались погладить кого  ни  попадя,  что  за  отсутствием
посторонних я принялся бережно гладить по  щекам  и  с  нежностью
потягивать за уши  себя  самого;  кроме  того,  я  несколько  раз
подавал левую руку правой - для крепкого рукопожатия. Даже  ноги
тянулись кого-нибудь приласкать. Но  где-то  в  глубине  сознания
вспыхивали сигналы тревоги. "Здесь чтото не так, - кричал во мне
приглушенный, далекий голос, - смотри, Ийон,  в  оба,  берегись!
Благодушие твое подозрительно! Ну, давай же, смелее,  вперед!  Не
сиди развалившись, как Онассис какой-нибудь,  весь  в  слезах  от
дыма и копоти, с лиловой шишкой на лбу, одурманенный альтруизмом!
Не иначе это какой-то  подвох"  Тем  не  менее  я  и  пальцем  не
шевельнул. В горле у меня  пересохло,  а  сердце  колотилось  как
бешеное - не иначе как от нахлынувшей на меня вселенской  любви.
Я побрел в ванную, изнемогая от жажды;  вспомнил  о  пересоленном
салате, которым потчевали нас  на  банкете  (если  шведский  стол
можно назвать банкетом); потом представил себе для  пробы  господ
Я.В., Г.К.М., М.В. и других моих  злейших  врагов  и  понял,  что
желаю лишь одного: братски пожать им руки, сердечно расцеловать и
обменяться парой дружеских слов. Это уж было слишком.  Я  застыл,
держа одну руку на никелированном кране, а другой  сжимая  пустой
стакан. Затем медленно набрал воды и,  скривив  лицо  в  какой-то
странной гримасе - в зеркале я видел борьбу различных  выражений
собственного лица, - выплеснул воду в раковину.
     ВОДА ИЗ-ПОД КРАНА! Да, да. После нее все и началось.  Что-то
такое в ней было! Яд? Но разве бывает яд, который...  А  впрочем,
минутку... Ведь я -  постоянный  подписчик  научных  журналов  и
недавно читал в "Сайенс ньюс" о новых психотропных  средствах  из
группы так называемых  бенигнаторов  (умилителей).  Они  вызывают
беспричинное ликование и  благодушие.  Ну  конечно!  Эта  заметка
стояла у меня перед  глазами.  Гедонидол,  филантропин,  любинил,
эйфоризол,  фелицитол,  альтруизан  и  тьма-тьмущая  производных!
Одновременно, путем замещения гидроксильных соединений  амидными,
из  тех  же  веществ  были  синтезированы  фуриазол,  садистизин,
агрессий, депрессин, амокомин и  прочие  препараты  биелогической
группы; они побуждают избивать и тиранить все подряд,  вплоть  до
неодушевленных предметов; особенно славятся врубинал и зубодробин.
     Зазвонил телефон, и тут  же  включился  свет.  Голос  портье
торжественно и подобострастно приносил  извинения  за  аварию.  Я
открыл  дверь  в  коридор  и  проветрил  номер  -  в  гостинице,
насколько я мог понять, царило  спокойствие;  потом,  все  еще  в
блаженном угаре, обуреваемый  желанием  благословлять  и  осыпать
ласками, закрыл дверь на защелку, сел посреди комнаты и попытался
привести себя в чувство.  Очень  трудно  описать  мое  состояние.
Любая  трезвая  мысль  словно  увязала  в  меду,  барахталась   в
гоголе-моголе  глуповатого  благодушия,    утопала    в    сиропе
возвышенных чувств, сознание погружалось в сладчайшую из  трясин,
захлебывалось жидкой глазурью и  розовым  маслом;  я  через  силу
заставлял себя думать о том, что для меня всего омерзительнее  -
о  бородатом  головорезе  с   противопапской    двустволкой,    о
разнузданных  пропагандистах  Освобожденной  Литературы   и    их
вавилоно-содомском пиршестве, снова о господах Я.В., Г.К.М., М.В.
и прочих прохвостах и негодяях, - и с ужасом убедился, что  всех
я люблю, всем все прощаю; мало того, немедленно приходили  на  ум
аргументы, извиняющие любое зло и любую мерзость.  Могучая  волна
любви к ближнему захлестнула  меня;  но  особенно  донимали  меня
ощущения,  которые  лучше  всего,  пожалуй,  назвать  "позывом  к
добру". Вместо того  чтобы  размышлять  о  психотропных  ядах,  я
упорно думал о сиротах и вдовах: с каким наслаждением я утешил бы
их! Как непростительно мало внимания уделял я им до  сих  пор!  А
голодные, а  убогие,  а  больные,  а  нищие  -  Боже  праведный!
Неожиданно я обнаружил, что стою на  коленях  перед  чемоданом  и
выбрасываю его содержимое на пол в поисках вещей  поприличнее  -
для неимущих.
     И опять в  подсознании  зазвучали  далекие  голоса  тревоги.
"Берегись! Не дай себя заморочить!  Борись,  бей,  спасайся!"  -
донесся  откуда-то  слабый,  но  отчаянный  крик.  Я    буквально
раздваивался.  Я  до  того  проникся  кантовским   категорическим
императивом, что не обидел бы даже мухи.  Какая  жалость,  что  в
"Хилтоне" нет  мышей  или  хоть  пауков,  -  я  бы  их  пригрел,
приласкал! Мухи, клопы, комары, крысы, вши - голубчики вы мои! Я
торопливо благословил стол, лампу и собственные ноги. Но рассудок
уже возвращался ко мне; не теряя времени, я ударил левым  кулаком
по правой руке, раздававшей благословения, и взвыл от  боли.  Да,
это было недурно! Это, пожалуй, могло  бы  меня  спасти!  На  мое
счастье, позыв  к  добру  был  направлен  не  внутрь,  а  наружу:
ближнему я желал несравненно лучшей участи, нежели  себе  самому.
Для начала я несколько раз заехал себе по физиономии, да так, что
захрустел позвоночник, а из глаз посыпались искры.  Отлично,  так
вот и надо! Когда лицо совсем онемело,  я  принялся  за  лодыжки.
Ботинки у меня, слава Богу, были  тяжелые,  с  чертовски  твердой
подошвой; после серии жестоких пинков мне стало немного лучше, то
есть хуже. Я осторожно попробовал представить себе тумак в  спину
Г.К.М.  Теперь  это  уже  не  казалось  абсолютно    невозможным.
Щиколотки обеих ног нестерпимо болели, но, должно быть,  как  раз
поэтому я  смог  вообразить  даже  пинок,  адресованный  М.В.  Не
обращая внимания на острую боль, я продолжал себя  истязать.  Тут
годился любой остроконечный предмет; сперва я орудовал вилкой,  а
после булавкой, извлеченной  из  новой,  ни  разу  не  надеванной
рубашки.  Впрочем,  мое  настроение  менялось  не  плавно,  а   с
перепадами; чуть позже я снова был готов взойти  на  костер  ради
ближнего, с новой  силой  прорвался  во  мне  гейзер  благородных
порывов и жертвенного экстаза. Сомневаться не приходилось: ЧТО-ТО
БЫЛО В ВОДЕ  ИЗ-ПОД  КРАНА!  Да,  да!!!  В  моем  чемодане  давно
валялась непочатая упаковка снотворного.  Оно  приводило  меня  в
злое и мрачное расположение духа, поэтому я им и не  пользовался;
хорошо,  хоть  не  выбросил.  Проглотив  таблетку,  я  заел    ее
почерневшим маслом (воды я страшился как дьявола), затолкал  себе
в рот две кофеиновые пастилки, чтоб не уснуть, сел и  со  страхом
-но и с любовью к ближнему -  стал  ожидать  исхода  химической
битвы в своем организме. Любовь еще насиловала меня, я чувствовал
себя умиротворенным, как никогда. Все  же  препараты  зла  начали
превозмогать  химикаты  добра:   я    по-прежнему    был    готов
благодетельствовать, но уже с разбором.  И  то  хорошо,  хотя  на
всякий случай я предпочел  бы  побыть  -  недолго  -  последним
мерзавцем.
     Через четверь часа все как будто  прошло.  Я  принял  душ  и
вытерся жестким  полотенцем,  время  от  времени  награждая  себя
зуботычинами - профилактики ради; заклеил  пластырем  избитые  в
кровь щиколотки  и  костяшки  пальцев,  пересчитал  синяки  (я  и
вправду  разукрасил  себя  на  совесть),  надел  свежую  рубашку,
поправил перед  зеркалом  галстук,  одернул  смокинг,  напоследок
заехал себе под ребро, для поднятия духа и для контроля, и  вышел
- в самую пору, чтобы успеть к пяти.

С.Лем, "Футурологический конгресс"

[AL]

"Сам я этого Сенеку не читал, но судя по тому, как им зачитывался Дживс, держу пари, что убийца - дворецкий".
Пеллем Вудхауз.
"Так держать Дживс!"

[надя]

Пытаюсь прочитать в оргигинале, попутно подтянув английский!
вудхауз просто класс!

[Элиан]

В мире нет ни доброго,ни злого.
Иные говорят:что естественно-то добро и человек прав в желаниях своих.
Но это ложь,ибо всё естественно,ничто не рождается из мрака и пустоты,но имеет одно начало.
Так говорят другие:то добро,что от Бога,но это ложь,ибо если есть Бог,то все от Него,даже богохульство.
Говорят третьи:то добро,что творит доброе людям.Но есть ли такое?Что добро одному,то зло другому:рабу добро-его свобода,господину-рабство раба;богатому-в сохранении благ его,бедному-в гибели богатого;отверженному-чтобы покорить,отвергающему-чтобы не покориться;нелюбимому,чтобы полюбла его,счастливому-чтобы отвергла всех,кроме него;живущему-чтобы никогда не умирать;рождающемуся-чтобы умерли и освободили ему место под солнцем;человеку-в гибели зверей,зверям-в гибели человека.
И так все,и так от века до края веков,и никто перед другим не имеет права на доброе одному ему.
Вот принято между людьми,что добро и любовь творить лучше,чем зло и ненависть.Но это скрыто,ибо если есть возмездие,то лучше человеку творить добро и себя принести в жертву,а если нет его,то лучше взять свою долю под солнцем.
Вот еще пример лжи,что в людях:вот живет некто,отравляющий свою жизнь для других.И говорят ему:дух твой переживет тебя,ибо сохранится в делах людей как вечное семя.Но это ложь,ибо знают,что в цепи времен равно живет дух творчества и дух разрушения,и неведомо,что восстанет и что распадется.
Вот еще:думают люди,как будут жить после них и говорят себе,что это хорошо и что дети пожнут плоды их.Но не знаем,что будет после нас,и не можем вообразить,те тьмы тем,что будут идти по стезям нашим.И не можем их любить или ненавидеть,как не можем любить или ненавидеть тех,кто был раньше нас.Оборвана связь между временами.
Так говорят:уравняем людей перед источником радости и горя и одной мерою воздадим всем.Но ни один человек не может воспринять радости и горя,боли и наслаждения больших,чем он сам,и когда доля людей не равна-они не равны,и когда уравняна мера их-сердца их не уравняются вовек.
Вот говорят:велик ум человеческий!Но ложь это,ибо ограничено зрение и не видит человек ни безумия,ни разума своего в беспредельной Вселенной,где разум и безумие растекаются,как жидкий воздух.
Что знает человек?И Адам знал,как есть и пить ему,и во что одеться,но потребности его и семя сохранил;и мы знаем то же,и семя свое сохраним в будущее.Но Адам не знал,что сделать ему,чтобы не умирать и не бояться,и мы не знаем этого.Много придумано знаний,но не придумано жизни и счастья,чтобы наполнить их.
Человек от обуви до короны во всем имел цель спасти тело свое от боли и смерти.
И вот видим:не простою ли палкой Каин поверг Авеля,и не той же палкой можно уничтожить первого из людей,стоящего на последней ступени познания. Не дольше ли всех жил Мафусаил,но и он умер;не счастливее ли всех был Иов,но и его снедала скорбь;и не всякий ли из людей,испытав в жизни столько счастья и горя,сколько поднимут плечи его,умрет той же смертью,что и праотец его...
Теперь,когда люди венчают богов знания,и вопиют,и похваляются! Равно пожирают черви!
Арцыбашев,"Санин"

[Бастет]

  Пауло Коэльо. Вероника решает умереть

Одиннадцатого ноября 1997 года Вероника окончательно решила свести счеты с жизнью. Она тщательно убрала свою комнату, которую снимала в женском монастыре, почистила зубы и легла в постель.
Со столика в изголовье она взяла таблетки - четыре пачки снотворного, - но не стала жевать горстями, запивая водой, а решила глотать по одной, поскольку велика разница между намерением и действием, а ей хотелось оставить за собой свободу выбора, если на полпути она вдруг передумает. Между тем с каждой проглоченной таблеткой Вероника все больше укреплялась в своем решении, и через пять минут все пачки были пусты.
<...>
  Вероника отложила журнал: какой смысл возмущаться этим миром, который знать не знает о самом существовании словенцев; честь и гордость нации - все это теперь для нее пустые слова. Пришло время гордиться собой, узнать, на что ты способна, - наконец-то ты проявила мужество, покидая эту жизнь. Какая радость! К тому же сделала это именно тем способом, о каком всегда мечтала, - при помощи таблеток, которые не оставят следов.
Эти таблетки Вероника искала почти полгода. В опасении, что так их и не найдет, она даже начала обдумывать другой способ - вскрыть себе вены. Не важно, что кровью будет залита вся комната, поднимется переполох, да и монахини окажутся просто в шоке: самоубийство - твое личное дело, до других тебе дела нет. Она сделала бы все возможное, чтобы никого не обременять своей смертью, но если вскрыть вены - единственный выход, то нет выбора: все равно монахини, вымыв комнату, уничтожив малейшие следы крови, вскоре забудут об этой истории, если только слух о ней не отпугнет новых постояльцев. Что ни говори, даже в конце XX века люди все еще верят в привидения.
Конечно, можно было бы, скажем, просто броситься с крыши одного из немногих высотных зданий Любляны, но какие страдания вызовет такой поступок у ее родителей! Мало того потрясения, которое они испытают при известии о смерти дочери, - их еще и потащат на опознание ее изуродованного тела. Нет, такой выход из положения еще хуже, чем истечь кровью: воспоминание, которое об этом останется в душах тех двоих, которые всю жизнь желали ей только добра, будет просто невыносимым.
С самой смертью дочери они, в конце концов, смирятся, но забыть размозженный череп? - Нет, невозможно.
Застрелиться, броситься с крыши, повеситься - против всего этого протестовала сама ее женская природа. Женщины выбирают более романтичные способы самоубийства: глотают снотворное пачками или режут себе вены. Тому имеется великое множество примеров - голливудские актрисы, состарившиеся топ-модели, покинутые мужьями особы королевских кровей.
Вероника знала, что жизнь - это всегда ожидание того часа, когда дальнейшее зависит лишь от твоих решительных действий. Так получилось и на этот раз: два приятеля, тронутые ее жалобами на бессонницу, раздобыли у музыкантов в местном кабаре по две пачки сильнодействующего снотворного. Все четыре пачки отлеживались на ночном столике в течение недели, чтобы Вероника успела полюбить близящуюся смерть - и без всяких сантиментов проститься с тем, что называется "жизнь".
И вот-она здесь, довольная тем, что пошла до конца, но и томимая неизвестностью с примесью скуки, не зная, чем заполнить последние минуты своей жизни.
<...>
И вот письмо готово. Вероника даже развеселилась, так что и умирать почти расхотелось, - да только таблетки уже приняты и возврата нет.
Для Вероники, кстати, такие минуты прекрасного расположения духа не были редкостью, да и вообще она решила покончить с собой вовсе не оттого, что была меланхолической натурой - из тех, кто постоянно пребывают в депрессии и едва не с самого рождения склонны к самоубийству; нет, ее случай совсем иной. Бывало, Вероника с неизменным удовольствием целыми днями бродила по улицам Любляны или подолгу завороженно смотрела из окна своей комнаты, как падает снег на маленькую площадь со статуей поэта в центре. А однажды на этой самой площади ей подарил цветок какой-то незнакомый мужчина - и Вероника почти целый месяц чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья. Да и вообще Вероника всегда считала себя человеком абсолютно нормальным; что ж до решения покончить с собой, то оно было принято по двум очень простым причинам. Она была уверена, что если бы оставила прощальную записку, то многие согласились бы с этим ее шагом.
Причина первая: жизнь утратила краски, и теперь, когда миновала юность, все пойдет к закату: неумолимыми знаками на лице все более явно будет проступать близкая старость, придут болезни, будут уходить друзья. В конце концов, что бы она выиграла, продолжая жить, ведь с каждым годом жизнь становилась бы все мучительнее и невыносимей.
Вторая причина была скорее философской: Вероника читала газеты, смотрела телевизор, была в курсе всех новостей, всех событий. Что ни происходило в мире - все было не так, и она не знала, как можно в нем что-либо изменить, и уже от одного этого опускались руки, она чувствовала себя никому в этом мире не нужной, бесполезной, чужой.
Вскоре ей откроется последняя в ее жизни тайна, тайна смерти. Потому-то, написав письмо в журнал. Вероника тут же о нем забыла: сейчас речь шла о том, что несравненно более важно: жизнь и смерть.
Вскоре она откроет последнюю в своей жизни тайну, самую непостижимую, самую невероятную: тайну смерти.

[Alisa]

   - Я – Эрида, богиня раздоров. Все говорят, будто из-за меня началась Троянская война. Но скажите честно: кто начал первым? Я или они?... Как это, кто «они»? Боги, естественно. Нужны имена? Пожалуйста. Первым посеял смуту Мом. Вы что, не знаете Мома? Сейчас я вам объясню. Этот тип вечно всем недоволен, от всего нос воротит, только и делает, что всех критикует. Мом как раз и подговорил Зевса, чтобы тот не приглашал меня на свадьбу Пелея и Фетиды. «Ради бога, - сказал он (так, кажется, и слышу его слова), - не зови ты эту Риду, она может тебе весь праздник испортить! В последний раз, когда Эрида явилась на совет, она сообщила Адонису, будто накануне видела Афродиту на горе Лилибей с аргонавтом Бутом. Адонис полез на Бута с ножом, и если бы в дело не вмешалась Гестия, кто знает, чем бы все кончилось!»
   Что верно, то верно: Мом действительно был сплетником. Не зря же он считался богом злословия. Всегда совал нос, куда не следует, и все ему было не по нраву. Однажды Афина предложила ему чудесный, удобный дом, но для Мома он был недостаточно хорош. «Возможно, дом и удобен, - сказал он, - но на мой вкус слишком уж громоздок: его трудно переставлять, когда вздумается, с места на место». Потом Гефест подвел к нему красивого и умного мужчину, но Мом сразу нашел изъян в нем тоже: «Насколько он станет прекраснее, если проделать ему в голове отверстие с дверцей: откроешь – и читай себе его тайные мысли». Наконец, Афродита показала ему женщину необычайной красоты, и Мому скрепя сердце пришлось все же признать, что она очаровательна. Правда, он тут же добавил: «Но что за ужасные у неё сандалии!»
   - Ох, уж эти мне боги! – продолжала возмущаться Эрида. – проходя мимо, делают вид, будто меня и на свете нет. А всего обиднее что они никогда не приглашают меня на праздники. Зато когда я им нужна, так и кидаются ко мне с просьбами: «Эрида, дорогуша, подбей фракийцев на склоку, а то уже просто мочи нет терпеть их нахальные выходки!», «Эрида, сделай так, чтобы локры поссорились с абантами», «Эрида, твой брат Арес, жалуется, что уже давно не было войн», «Эрида, Аид возмущается, что в его царство стало прибывать мало новых душ!» И я, дура, принимаюсь за дело, устраиваю пограничные конфликты между людишками, которые вовсе не собирались воевать.. А вот когда богам охота поразвлечься, когда можно попить и поесть всласть, все поднимают крик: «Это кого вы собираетесь звать? Эриду с ее раздорами? Ну уж нет, даже слышать о ней не желаем!» Неужели и мне нельзя немножко повеселиться?
   Замечание резонное. Однако же и она сама, скажем прямо, не делал ничего, чтобы вызвать к себе симпатию: ну можно ли являться на совет богов с сотней гадов вместо волос, с окровавленной повязкой на лбу и с цепляющимися за подол восемью сорванцами – один отвратнее другого? Чтобы вы имели представление, о ком речь, вот вам имена её деток: Голод, Скорбь, Забвение, Страдание, Битва, Тяжба, Беззаконие и Несправедливость.
   - В общем, ответственность за начало Троянской войны лежит вовсе не на мне, - заявила Эрида в заключение. – Первой виновницей, по-моему, была Гея, Мать-Земля. Однажды я подслушала, как она жаловалась Зевсу: «Сделай же что-нибудь, просто мочи больше нет: все у меня спариваются, плодятся без конца, живут дольше, чем им предопределено, я уже не в состоянии таскать столько народу на своем горбу! Мойры сказали мне, что смертных насчитывается пять миллионов, и если не принять никаких мер, лет через десять их станет целых восемь». «Восемь миллионов! – воскликнул Зевс. – так можно далеко зайти!»
   Вот тогда-то он и решил создать Елену – самую прекрасную женщину на свете...
   А я, мой читатель, сегодня думаю: стоило ли ради очередной войны сотворять новую шлюху? Мало их на Земле и на Олимпе? Так нет, ему, видите ли, понадобилась еще одна!

     Лючано де Крещенцо. «Елена, Любовь моя, Елена!»

[Sovin Nai]

     "На стене висели две картины с обнаженной натурой. На первой в кресле сидела голая девочка лет двенадцати. Ее немного портило то, что у нее была голова немолодого лысого Набокова; соединительный шов в районе шеи был скрыт галстуком-бабочкой в строгий буржуазный горошек. Картина называлась «Лолита».
      Вторая картина изображала примерно такую же девочку, только ее кожа была очень белой, а сисечек у нее не было совсем. На этой картине лицо Набокова было совсем старым и дряблым, а маскировочный галстук-бабочка на соединительном шве был несуразно большим и пестрым, в каких-то кометах, петухах и географических символах. Эта картина называлась «Ада».
      Некоторые физические особенности детских тел различались – но смотреть на девочек было неприятно и даже боязно из-за того, что глаза двух Набоковых внимательно и брезгливо изучали смотрящего - этот эффект неизвестному художнику удалось передать мастерски.
      Мне вдруг показалось, что в шею подул еле заметный ветерок.
      - Владимир Владимирович Набоков как воля и представление, - сказал за моей спиной звучный бас.
      Я испуганно обернулся. В метре от меня стоял невысокий полный мужчина в черном пиджаке поверх темной водолазки. Его глаза были скрыты зеркальными черными очками. На вид ему было пятьдесят-шестьдесят лет; у него были густые брови, крючковатый нос и высокий лысый лоб.
      - Понимаешь, что хотел сказать художник? – спросил он.
      Я отрицательно помотал головой.
      - Романы Набокова «Лолита» и «Ада» - это варианты трехспальной кровати «Владимир с нами». Таков смысл.
      Я посмотрел сначала на Лолиту, потом на Аду - и заметил, что ее молочно-белая кожа изрядно засижена мухами.
      - Лолита? - переспросил я. - Это от «LOL»?
      - Не понял, - сказал незнакомец.
      - «Laughed out loud», - пояснил я. - Термин из сети. По-русски будет «ржунимагу» или «пацталом». Получается, Лолита - это девочка, которой очень весело.
      - Да, - вздохнул незнакомец, - другие времена, другая культура. Иногда чувствуешь себя просто каким-то музейным экспонатом... Ты читал Набокова?
      - Читал, - соврал я.
      - Ну и как тебе?
      - Бред сивой кобылы, - сказал я уверенно.
      С такой рецензией невозможно было попасть впросак никогда, я это давно понял.
      - О, это в десятку, - сказал незнакомец и улыбнулся. - Ночной кошмар по-английски «night mare», «ночная кобыла». Владимир Владимирович про это где-то упоминает. Но вот почему сивая? А-а-а! Понимаю, понимаю.... Страшнейший из кошмаров - бессонница... Бессонница, твой взор уныл и страшен... Insomnia, your stare is dull and ashen... Пепельный, седой, сивый...
      Я вспомнил, что дверь черного хода все время оставалась открытой. Видимо, в квартиру забрел сумасшедший.
      - Вся русская история, - продолжал незнакомец, - рушится в дыру этого ночного кошмара... И, главное, моментальность перехода от бреда к его воплощению. Сивка-бурка... Началось с кошмара, бреда сивой кобылы - и пожалуйста, сразу Буденный на крымским косогоре. И стек, и головки репейника...
      Он уставился куда-то вдаль.
      А может и не сумасшедший, подумал я.
      - Я не совсем понял, - спросил я вежливо, - а почему романы писателя Набокова - это трехспальная кровать?
      - А потому, что между любовниками в его книгах всегда лежит он сам. И то и дело отпускает какое-нибудь тонкое замечание, требуя внимания к себе. Что невежливо по отношению к читателю, если тот, конечно, не герантофил... Знаешь, какая у меня любимая эротическая книга?
      Напор незнакомца ошеломлял.
      - Нет, - сказал я.
      - «Незнайка на Луне». Там вообще нет ни слова об эротике. Именно поэтому «Незнайка» - самая эротическая книга двадцатого века. Читаешь и представляешь, что делали коротышки в своей ракете во время долгого полета на Луну...
      Нет, подумал я, точно не сумасшедший. Наоборот, очень разумный человек.
      - Да, - сказал я, - я тоже об этом думал, когда был маленький. А кто вы?
      - Меня зовут Энлиль Маратович..."



Виктор Пелевин, "EMPIRE V".

[Дамер]

С. Дональдсон «Сила, которая защищает»

Ковенант отвернулся и поднял лицо к свинцовому небу. Пошел снег, его легкие хлопья относило ветром. Некоторое время сквозь эту снежную круговерть Ковенант смотрел на подкаменье. Вопрос Триока был очень важен, он понимал это. И он боялся – боялся, что его ответ может им показаться безумным. Но не безумны ли его планы? Заколебавшись, он перевел взгляд на жителей подкаменья, надеясь снова обрести мужество. Потом уклончиво спросил, обращаясь к Мореходу:
– Мореход, что случилось с Великанами?
– Что‑что?
– Расскажи мне, что случилось с Великанами. - Хмурый, испытующий взгляд Ковенанта смутил Морехода.
– Ах, юр‑Лорд, стоит ли сейчас говорить об этом? Эта длинная история – давай отложим ее до другого раза. У нас и так хватает забот.
– Расскажи! – настаивал Ковенант. – Черт возьми, Мореход! Я хочу знать все! Мне нужно... Я должен знать все, что проклятый Фоул натворил...
Ровным голосом Триок перебил его:
– Великаны вернулись к себе на родину за Солнцерождающим Морем.
Лживость этого заявления была настолько очевидна, что Ковенант уставился на Триока, открыв от изумления рот; жители подкаменья также во все глаза недоуменно смотрели на своего предводителя. Однако Триок не дрогнул под этими ошеломленными взглядами. Твердым голосом он сказал, стараясь погасить гнев, поднимающийся в душе Ковенанта:
– Все мы давали Клятву Мира. Не проси нас подкармливать твою ненависть. Страна не станет разжигать низменные страсти.
– И это все, что я услышал в ответ на свой вопрос! – возмутился Ковенант. – Ты не понимаешь! Я ничего не знаю, ничего. Все какими‑то кусками, разрозненно... Этого недостаточно.
– Нашего врага ненавистью не победить, – серьезно, почти печально ответил Триок. – Я знаю. В моем сердце больше нет ненависти.
– Черт возьми, Триок, не надо поучать меня! И не надо меня мучить – я и без того чуть живой. Я слишком болен, чтобы быть смиренным или хотя бы спокойным, и не собираюсь просто так взять и положить голову на плаху. Я намерен сражаться.
– Почему? – спросил Триок. – –За что именно ты хочешь сражаться?
– Ты что, глухой? Или только слепой? – Ковенант крепко стиснул руки, схватившись за грудь и изо всех сил стараясь сдерживаться. – Я ненавижу Фоула. Я не могу стоять в стороне...
– Нет. Я не слепой и не глухой. Я понимаю, что ты намерен сражаться. Только не понимаю – за что? Мне кажется, в твоем собственном мире хватает проблем, которые можно решить с помощью ненависти. Но сейчас ты в Стране. За что ты будешь сражаться здесь?
"О дьявол! – внутренне взорвался Ковенант. – Что ты ко мне пристал?" Но вопрос Триока вернул его к своим собственным проблемам. Он мог бы ответить: я ненавижу Фоула за то, что он творит со Страной. Но этот ответ выглядел бы так, как будто сам он уходит от ответственности за происходящее в Стране, а он не собирался отрицать, что уже вынес себе приговор. Он был слишком зол, чтобы просто отговориться. Дрогнувшим голосом он сказал:
– Я собираюсь сделать это для себя. Тогда я смогу, по крайней мере, поверить в себя, прежде чем окончательно сойду с ума.

Великан посмотрел на холодное небо, потом перевел взгляд на измученное лицо Ковенанта. Его глубоко сидящие глаза вспыхнули, и Ковенанту показалось, что Мореход видит его насквозь. Тем же мягким тоном, каким он разговаривал с Леной, Великан спросил:
– Теперь ты веришь в то, что Страна существует на самом деле?
– Я – Неверящий. Я не изменился.
– Не веришь?
– Я стараюсь... – Ковенант пожал плечами. – Моя цель – уничтожить Лорда Фоула, Презирающего. Разве этого недостаточно?
– О, для меня – достаточно! – с неожиданной страстностью воскликнул Мореход. – Мне больше ничего не надо. Но для тебя вряд ли. То, во что ты веришь... Скажи, ты веришь во что‑нибудь? В чем состоит твоя вера?
– Не знаю.
Мореход снова поглядел вверх. Уловить выражение его глаз было трудно, но улыбка казалась печальной, почти безнадежной.
– Вот почему я боюсь.
Ковенант кивнул, словно соглашаясь. Совершенно точно он знал только одно – если бы сейчас, в эту самую минуту, перед ним возник Лорд Фоул, он, Томас Ковенант Неверящий, прокаженный, голыми руками попытался бы вырвать сердце из его груди.

– Нет, – мягко отозвался голос. – Если бы ты не был свободен и полностью независим, если бы тобой не руководила твоя собственная верность, ты не смог бы одолеть моего врага. Нет, даже в том единственном случае, когда я заговорил с тобой, я сильно рисковал. Но больше я не вмешивался.
Кoвенанта неприятно поразила мысль о том, что его свобода в принципе позволяла ему разрушить Страну. Он был так близок к этому! Какое‑то время он обдумывал слова Создателя о риске, а потом спросил:
– Что заставило тебя думать, что я не разрушу ее.., не приведу ее на грань отчаяния?
И голос тут же ответил:
– Отчаяние – всего лишь чувство, как и многие другие. Проклятием является не само отчаяние, а привычка к нему. Ты был человеком, уже знакомым и с самим отчаянием, и с тем, что к нему можно привыкнуть. Тебе был известен Закон Самовыживания, который одновременно и спасение, и проклятие. То, что ты так хорошо понимал особенности своей болезни, сделало тебя мудрым.
"Мудрым", – повторил про себя Кoвенант. Наверное, это ни в какой степени не относилось к его сердцу – иначе зачем бы оно продолжало биться?
– Дальше, в некотором роде ты сам был создателем. Ты уже представлял себе способ, с помощью которого создатель может исцелить свое создание. Часто этим способом является бессилие – именно оно подталкивает создание к отчаянию.
– А как насчет самого Создателя? Почему он не впадает в отчаяние?
– Почему он должен впадать в отчаяние? Если ему не нравится мир, который он создал, он может создать другой. Нет, Томас Кoвенант, – чувствовалось, что говорящий печально улыбнулся, – Боги и создатели слишком сильны и в то же время слишком бессильны, чтобы впадать в отчаяние.
"Да, – грустно согласился про себя Кoвенант. И добавил почти по привычке:
– Все не так просто".

Голоса удалились, Кoвенант снова остался один.
"Божественное чудо, – подумал он. – Вот именно".
Он был очень больным человеком, жертвой страшной болезни Хансена. Но он не был прокаженным – вернее, он был не только прокаженным. Закон, по которому развивалась эта болезнь, был выгравирован большими буквами в каждой нервной клетке его тела; и все же сам он был нечто большее, чем этот закон. В конечном счете он не дал Стране погибнуть. И у него еще было сердце, способное гнать кровь, и кости, способные выдержать вес тела; он не потерял самого себя.
Томас Кoвенант, Неверящий.
Божественное чудо.
Несмотря на мучительную боль в губах, он улыбнулся пустому пространству палаты. Он чувствовал эту улыбку, знал, что и вправду улыбается – впервые за много дней.
Он улыбался потому, что был жив.

[Alisa]

Л.Кэрролл. "Алиса в Зазеркалье"

- Если я и вправду Королева, - подумала Алиса вслух, -  со  временем  я
научусь с ней [короной] справляться!
Все было так странно, что она ничуть не удивилась, увидав, что с  одной
стороны от нее сидит Черная Королева, а с другой - Белая.  Ей  очень
хотелось спросить их, как они сюда попали, но она боялась, что  это  будет
неучтиво. Подумав,  она  решила,  что  может  по  крайней  мере  спросить,
кончилась ли шахматная партия.
   - Скажите,  пожалуйста...  -  начала  она  робко,  взглянув  на  Черную
Королеву.
   Но Черная Королева не дала ей договорить.
   - Никогда не заговаривай первой! - сказала она строго.
   - Но, если бы все соблюдали это  правило,  -  возразила  Алиса,  всегда
готовая немного поспорить, - и, если бы  никто  не  заговаривал  первым  и
только бы ждал, пока с ним заговорят, а те бы тоже ждали, тогда бы никто
вообще ничего не говорил, и значит...
   - Нет, это просто смешно, -  воскликнула  Королева.  -  Неужели  ты  не
понимаешь, дитя...
   Тут  она  нахмурилась  и  почему-то  замолчала,  а  подумав  с  минуту,
решительно переменила тему.
   - Как ты смела сказать: "Если я и вправду Королева..." Какое ты  имеешь
право так называть себя?  Ты  не  Королева,  пока  не  сдашь  экзамена  на
Королеву! И чем скорее мы начнем - тем лучше!
   - Я ведь только сказала: "если..." - жалобно проговорила бедная Алиса.
   Королевы  переглянулись,  и  Черная  Королева  произнесла,   передернув
плечами:
   - Она говорит, что только сказала: "если"?
   - Но ведь она сказала гораздо больше! - простонала, ломая  руки.  Белая
Королева. - Ах, гораздо, гораздо больше!
   - Конечно, больше, - подхватила Черная Королева и повернулась к  Алисе.
- Всегда говори только правду! Думай, прежде  чем  что-нибудь  сказать!  И
записывай все, что сказала!
   - Я совсем не  думала...  -  начала  было  Алиса,  но  Черная  Королева
нетерпеливо прервала ее.
   - Вот это мне и не нравится! Ты должна была подумать! Как, по-твоему,
нужен кому-нибудь ребенок, который не думает? Даже  в  шутке  должна  быть
какая-то мысль, а ребенок, согласись сама, вовсе на шутка! Ты нас  в  этом
не разубедишь, как ни старайся, хоть обеими руками!
   - Я никогда никого не разубеждаю руками! - возразила Алиса.
   - Никто и не говорит, что ты  разубеждаешь  руками!  -  сказала  Черная
Королева. - Я и говорю: руками нас не разубедишь!
   -  Она  в  таком  настроении,  -  прибавила  Белая  Королева,  -  когда
обязательно нужно с кем-то спорить. Неважно о чем - только бы спорить!
   - Злобный, отвратительный нрав! - заметила Черная Королева.
   Наступила неловкая пауза.
   Ее  прервала  Черная  Королева:  повернувшись  к  Белой  Королеве,  она
сказала:
   - Приглашаю вас сегодня на обед к Алисе!
   Белая Королева слабо улыбнулась и произнесла:
   - А я приглашаю вас!
   - Я, правда, про обед ничего не знаю,  -  заметила  Алиса,  -  но  если
сегодня я даю обед, то гостей, по-моему, приглашать должна я.
   - Мы долго ждали, пока ты догадаешься нас пригласить, - заметила Черная
Королева. - Но ты, видно, уроков хороших манер не брала!
   - Манерам на уроках  не  учат,  -  сказала  Алиса.  -  На  уроках  учат
арифметике и всякому такому...
   - Сложению тебя обучили? - спросила Белая  Королева.  -  Сколько  будет
один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один плюс один
плюс один плюс один?
   - Я не знаю, - ответила Алиса. - Я сбилась со счета.
   - Сложения не знает, - сказала Черная Королева. - А  Вычитание  знаешь?
Отними из восьми девять.
   - Этого я не знаю, но зато...
   - Вычитания не знает, - сказала Белая Королева. -  А  Деление?  Раздели
буханку хлеба ножом - что будет?
   - По-моему... - начала Алиса, но тут вмешалась Черная Королева.
   - Бутерброды, конечно, - сказала она. - А вот еще пример на  Вычитание.
Отними у собаки кость - что останется?
   Алиса задумалась.
   - Кость, конечно, не останется - ведь я ее отняла.  И  собака  тоже  не
останется - она побежит за мной, чтобы меня укусить... Ну, и я, конечно,
тоже не останусь!
   - Значит, по-твоему, ничего не останется? - спросила Черная Королева.
   - Должно быть, ничего.
   - Опять  неверно,  -  сказала  Черная  Королева.  -  Останется  собачье
терпение!
   - Не понимаю...
   - Это очень просто, - воскликнула Черная Королева.  -  Собака  потеряет
терпение, верно?
   - Может быть, - отвечала неуверенно Алиса.
   - Если  она  убежит,  ее  терпение  останется,  верно?  -  торжествующе
воскликнула Королева.
   - А, может, оно тоже убежит, только в другую сторону?  -  спросила  без
тени улыбки Алиса.
   Про себя же она подумала:
   - Какой вздор мы несем!
   - Арифметику совсем не знает! - закричали обе Королевы в один голос.
   - А сами вы знаете? - спросила Алиса, внезапно поворачиваясь к  Белой
Королеве.
   Ей было обидно, что Королевы так к ней придирчивы.
   Белая Королева охнула и закрыла глаза.
   - Прибавить я еще могу, - сказала она, - если мне  дадут  подумать.  Но
отнять - ни под каким видом!
   - Азбуку ты, надеюсь, знаешь? - спросила Черная Королева.
   - Конечно, знаю, - отвечала Алиса.
   - И я тоже, - прошептала Белая Королева. - Будем повторять  ее  вместе.
Хорошо, милочка? Открою тебе тайну - я умею читать слова из  одной  буквы!
Великолепно, правда? Но не отчаивайся! И ты со временем этому научишься!
   Тут в разговор снова вмешалась Черная Королева.
   - Перейдем к  Домоводству,  -  сказала  она.  -  Откуда  берется  хлеб?
Отвечай!
   - Это я знаю, - радостно начала Алиса. - Он печется...
   - Печется? - повторила Белая Королева. - О ком это он печется?
   - Не о ком, а из чего, - объяснила Алиса. -  Берешь  зерно,  мелешь
его...
   - Не зерно ты мелешь, а чепуху! - отрезала Белая Королева.
   - Обмахните ее, - сказала с тревогой Черная Королева. - А то у  нее  от
умственного напряжения начнется жар!
   И они принялись обмахивать ее ветками и не успокоились до тех пор, пока
Алиса не попросила их перестать, так как волосы у нее совсем растрепались.
   - Ну, вот теперь она вне опасности, -  сказала  Черная  Королева.  -  А
Языки ты знаешь? Как по-французски "фу ты, ну ты"?
   - А что это значит? - спросила Алиса.
   - Понятия не имею!
   Алиса решила, что на этот раз ей удастся выйти из затруднения.
   - Если вы мне скажете, что это значит, - заявила она, - я  вам  тут  же
переведу на французский!
   Но Черная Королева гордо выпрямилась и произнесла:
   - Королевы в сделки не вступают!
   - Лучше бы они в споры не вступали, - подумала Алиса.