Глава 2

[Griselda]

Фритти родился предпоследним из пяти котят выводка. Когда его мать, Инесса Травяное Гнездышко, впервые обнюхала и досуха вылизала его пух, то учуяла в нем что-то нечто странное, что что не могла бы назвать. Пока он был слеп, то искал молоко настойчивее, чем его братья и сестры. Умывая его, она ощутила какое-то неясное щекотание в усах, словно указавшее на незримое отличие.

«Может быть, он станет великим охотником», — подумала она.

Отец его, Полосар, был без преувеличений статным, могучим котом — от него даже как бы веяло Древностью, особенно в ту зимнюю ночь, когда она спела с ним Брачную Ритуальную.

Но теперь Полосар исчез — влекомый чутким носом за каким-то смутным желанием, — а ее, как было принято у Племени, оставил растить его потомство в одиночку.

Фритти рос, и она перестала беспокоиться. Семейные заботы и тяжкие труды по взращиванию выводка не давали ей попросту тратить себя на лишние волнения.

Хотя веселый и дружелюбный Фритти был котенком способным и схватывал все на лету, но он так и не достиг той мощи и размеров, которые должен был унаследовать от отца охотника Полосара. К тому времени, когда Око трижды открылось над ним, он был все еще не больше своей старшей сестрицы Тирии и куда меньше обоих братцев. Его короткий мех сплошь испещряли необычные оранжевые крапинки; вокруг лап и хвоста красовались белые колечки, и лишь лишь лоб отмечен был небольшой белой звездочкой.

Некрупный, неуклюжий котенок Фритти все равно был ловок и подвижен и грациозно проплясал все первое время жизни. Он резвился с братцами-сестрицами, гонялся за жуками, листьями и прочими мелкими движущимися предметами и закалял свое юное терпение, изучая точную науку охоты, которой Инесса обучала свой выводок.

Хотя семейное логово ютилось в груде щепок и щебня за одной огромной постройкой Верзил, Инессе выводила котят на открытое пространство и в постройки Верзил — для детей Племени равно важны и городская, и лесная наука. Ведь от того, насколько они станут подвижны, ловки и бесшумны, зависит их выживание где бы они ни находились.

Куда бы ни направлялась из логова Травяное Гнездышко, ее юные воспитанники рыскали близ нее шустрыми как муравьи. С терпением, передавшимся ей от бесчисленных поколений, она учила своих озорников основам выживания: как неожиданно замереть, как правильно подпрыгнуть, как определить запах и как быстро убить — всей охотничьей премудрости, которую знала. Она учила, показывала, проверяла; вновь и вновь терпеливо повторяла урок, покуда он не усваивался.

Конечно, терпение частенько истощалось и у нее, и время от времени проворный шлепок лапы по носу карал нерадивого за небрежение к науке. Выдержка не безгранична даже у матери из Племени.

Фритти любил учиться больше всех других котят Инессы. Однако и он порой бывал невнимателен, отчего ныл и его нос — особенно когда семья выходила в поля и рощи. Соблазнительные посвисты-чириканья крылянок и волнующие запахи этих мест заставляли его забываться, тихонько мурлыча в кроне дерева и проветривая шкурку. Эти мечтания обычно прерывал быстрый материнский шлепок по мордочке. Она научилась распознавать этот его отсутствующий взгляд.

Грань меж сном и явью считалась в Племени восхитительной. Хотя оно и знало, что приснившейся Писклей не утолишь голода при пробуждении, а привидевшиеся сражения не оставят ран, были все же и поддержка, и облегчение в этих грезах, бесполезных в мире бодрствования. Племя и наяву так зависело от почти непостижимого — от чувств, предчувствий, ощущений и побуждений, — а грезы так противоречили множеству насущных нужд, что одно подкрепляло другое, сливаясь в нераздельное целое.

Все Племя обладало острейшими чувствами — от них зависели жизнь и смерть. Но лишь немногие, со временем становились провидцами, которые развили свою проницательность и чувствительность намного лучше, чем даже высшая прослойка Племени.

Фритти был большим мечтателем, и поначалу его мать питала надежду, что у него, возможно, дар провидца. Поначалу он выказывал случайные вспышки: однажды он, зашипев, согнал своего самого старшего братца с высокого дерева, а через миг ветка, на которой только что стоял брат, подломилась и рухнула. Бывали и другие намеки на его дар провидца, но время шло, он повзрослел и таких случаев стало меньше. Он сделался рассеяннее — скорее просто мечтатель, чем провидец. Мать решила, что ошибалась, и, когда приблизился День Именования Фритти, начисто об этом забыла.

На первом Сходе после своего третьего Ока юным кошкам предстояло Именование. Именование было самой важной церемонией.

По законам Племени все кошки получали по три имени: имя сердца, имя лица и имя хвоста.

Имя сердца котенку давала мать при рождении и это было имя на древнем языке, Языке Предков. Его употребляли только кровные родичи, ближайшие друзья и те, с которыми молодые кошки соединялись в Брачном Ритуале. Фритти было как раз такое имя.

Имя лица давали юнцам Старейшины перед первым их Сходом, — имя на общем языке всех теплокровных тварей, на Едином Языке. Это то имя которое слышит большинство кошек.

Что же до имени хвоста, большинство Племени утверждало, что все кошки с ним и на свет родились; дело попросту в том, чтобы открыть его. Это открытие было лишь для самого кота — имя хвоста никогда не обсуждалось и им ни с кем не делились.

Во всяком случае, достоверно, что некоторые члены Племени так и не сумели открыть свое имя хвоста и умерли, зная только два других. Многие говорили, что кошка, которая пожила у Верзил утрачивала всякое желание найти это имя и толстела в неведении. Имена хвостов были для Кошачества так важны, таинственны и редкостны, что о них очень неохотно говорили и о них не было единого мнения. Либо открыл это имя, либо не открыл, сказали Старейшины, и нет способа ускорить дело.

В ночь Именования мать привела Фритти с братцами-сестрицами к Старейшинам на особый Первый Обнюх, предшествовавший Сходу.

Фритти впервые увидел Жесткоуса-мяузингера, и старого Фуфырра, и других мудрецов Племени, хранителей законов и обычаев. Весь выводок Инессы, как и выводок другой кошки собрали в тесный кружок. Они лежали прижавшись друг к другу, а Старейшины медлительно прохаживались вокруг — нюхая воздух и издавая низкое урчание, интонации которого шли от какого-то неведомого праязыка. Фуфырр наклонился, протянул лапу к Тирии, сесте Фритти, и поднял ее на ноги. На миг он задержал на ней пристальный взгляд и сказал:
— Я именую тебя Ясноголоской. Ступай на Сход.
Тирия умчалась, спеша похвастаться новым именем, а Старейшины продолжили свое дело. Одного за другим вытягивали они юнцов из кучки, в которой те лежали часто дыша от предвкушения Именования. Наконец остался один только Фритти. Старейшины прекратили расхаживать и внимательно обнюхали его. Жесткоус обернулся к другим:

— Вы тоже это чуете?

— Да. Широкие воды. Подземные глубины. Странно сие.

Еще один Старейшина, потрепанный дымчатый кот по имени Остроух, раздраженно поскреб землю:
— Неважно. Мы здесь ради Именования.

— Верно, — согласился Жесткоус. — Ну?... Я чую упорные искания.

— Я чую мечты за которые он будет бороться, — послышался голос Фуфырра.

— А по-моему, ему хочется получить имя хвоста еще до имени лица! — сказал третий Старейшина, и все тихонько захихикали.

— Отлично! — порешил Фуфырр, и все взоры обратились к Фритти. — Я именую тебя... Всполох. Ступай на Сход.

Смущенный, Фритти вскочил и вихрем понесся прочь от Первого Обнюха, прочь от хихикающих Старейшин, которые, казалось, единодушно насмехались над ним. Жесткоус резко окликнул его:

— Фритти Всполох!

Фритти обернулся и в упор встретил взгляд сказителя. Хотя нос Старейшины весело наморщился, взор был теплым и добрым.

— Всполох. Надо сделать то что должно лишь в один сезон; больше времени тебе не отпущено. Запомни это.

Фритти опустил уши и, повернувшись, побежал на Сборище.

Дни поздней весны принесли жару, долгие путешествия по округе — и первую встречу Фритти с Мягколапкой.

Чем ближе он подступал к зрелости, тем дальше отступало от него привычное общество братцев-сестриц. Каждый день солнце все дольше оставалось на небесах, а запахи, приносимые сонным ветерком, делались все слаще и сильнее. И потому его все больше тянуло к одиноким прогулкам за чертой владений, где обитала его семья. В самые жаркие минуты Часа Коротких Теней — когда голод еще был притуплен утренней едой, а естественная любознательность ничем не скована — он считал своим долгом рыскать по лугам, как его собратья рыскали по саваннам, осуществляя воображаемую власть над всем, что видел, покуда стоял на склоне холма, а стебли трав щекотали ему брюхо.

Влекла его и чаща рощ. Он рылся в корнях деревьев, выведывая секреты быстроногих жуков, проверял прочность ветвей, ощущая чувствительными волосками на ушах и мордочке увлекательные дуновения верхнего воздушного потока.

Однажды, во второй половине дня опьяняющей свободы и разведывания, Хвосттрубой выбрался из низкорослого кустарника, окаймлявшего его рощу, и остановился, чтобы вытащить хворостинку из хвоста. Вывернув ноги, вытягивая зубами обломок сучка, он услышал голос:

— Мягкого мяса, незнакомец. Не вы ли Всполох? — Испугавшись, Фритти вскочил и завертелся. Серая с черными полосками кошка сидела, разглядывая его из-за старого дубового пня. Он был так погружен в свои думы, что не заметил ее, когда проходил мимо, хотя она и устроилась не более чем в четырех-пяти прыжках от него.

— Приятной пляски, сударыня. Откуда вы знаете мое имя? Вы не знакомы мне.
Забытый сучок ежевики так и остался висеть у него на хвосте — Фритти внимательно разглядывал незнакомку. Она была молода, пожалуй, не старше его. У нее были крошечные стройные лапки и мягко очерченная фигурка.

— Разве имя — такая уж великая тайна? — словно забавляясь, спросила кошка. — Я Мягколапка, это имя у меня с самого Именования. Ну а вас... ну, вас я видела издали на Сходе, а еще о вас говорили: вы любите рыскать и разведывать. Да и здесь я застала вас как раз за этим! — Раздался вежливый смешок.

Мягколапка отвела манящие зеленые глаза; Фритти заметил ее хвост, который она кольцом обернула вокруг себя во время беседы. Теперь он поднялся словно сам собой и томно колыхался в воздухе. Длинный и тонкий, он оканчивался нежным заострением и был от основания до кончика обведен черными полосками, такими же как на боках и бедрах.

Этот хвост — чье ленивое помахивание немедленно восхитило и пленило Фритти — был предназначен привести его к гораздо большим бедам, чем могло предвидеть его самое смелое воображение.

Парочка прорезвилась и проболтала весь Час Подкрадывающейся Тьмы. Хвосттрубой обнаружил, что открыл новообретенной подруге все свое сердце, и сам подивился, сколько он ей выложил: мечты, надежды, честолюбивые стремления — все смешалось воедино и стало трудно отличимо друг от друга. А Мягколапка только слушала да кивала, будто он раскрывал ценные истины. Расставаясь с ней на Прощальном Танце, он заставил ее пообещать снова встретиться с ним на следующий день. Она пообещала, и от восторга он всю дорогу домой бежал вприпрыжку — и примчался в таком волнении, что разбудил спящих братцев-сестриц и встревожил мать. Но, узнав, отчего он так извивается, трепещет и не может заснуть, мать только улыбнулась и мягкой лапой притянула его к себе. Лизнула его за ухом и замурлыкала, замурлыкала ему: «Ррразумеется, ррразумеется», пока он наконец не переправился в мир снов. Вопреки его опасениям насчет второй половины завтрашнего дня — а она, казалось, таяла столь же неспешно, как снег по весне, — Мягколапка и в самом деле встретилась с ним, едва Око показалось над горизонтом. Она пришла и на другой день... и на третий тоже. Всю середину лета они бегали, танцевали и играли вместе. Друзья, понаблюдав за ними, сказали, что это всего лишь влечение, обычно сходящее на нет и кончающееся, чуть молодая фела достигает зрелости. Но Фритти и Мягколапка, казалось, находили все больше общего друг с другом, что позже могло вызреть в Брачное Соединение — случай почти невиданный, особенно среди молодежи Племени.

В уже разреженной тьме Прощального Танца Хвосттрубой осторожно пробирался по свалке во владениях Верзил. Он провел ночь, блуждая по рощам с Мягколапкой, и его мысли, как обычно, остались близ юной фелы.

Он боролся с чем-то, сам не зная с чем. Он заботился о Мягколапке — больше, чем о любом своем друге или даже о кровных родичах, — но дружба с нею как-то отличалась от других его привязанностей: самый вид ее хвоста, изысканно замкнутого, когда она сидела, или изящно вскинутого, когда шла, будоражил в нем туманные чувства, которых он не мог бы назвать.

Погруженный в эти мысли, он долго не обращал внимания на весть, принесенную ветром. Когда запах страха достиг наконец его сознания, помутив рассудок, он вдруг тревожно вздрогнул и резко помотал головой. Его усы нервно встопорщились.

Он рванулся вперед и помчался к дому, к своему родному гнезду. Ему казалось — все Племя вопит от ужаса, но воздух был тих и спокоен.

Он перелез конек последней крыши, перевалился через забор, оцарапавшись и набив шишку, — и в изумлении, в страхе остановился как вкопанный.

На месте груды щебня, где обосновалось логово его семейства... ничего не было. Выметенное дочиста место было голо, как скала, отшлифованная ветром. Когда нынче утром он уходил из дому, мать стояла на кровле логова, умывая младшую сестрицу Шелкоуску. Теперь все они исчезли.

Он метнулся вперед и упал, когтя немую землю, словно пытаясь выцарапать из нее тайну того, что случилось, но это была земля Верзил, а ее не пробьешь когтем или зубом. Противоречивые страсти туманили ему разум. Он захныкал и принюхался.

Все вокруг было полно остывших следов ужаса. Запахи его семьи и гнездовья все еще висели в воздухе, но их перекрывал устрашающий дух сражения и гнева. Хотя эти впечатления были сильно перепутаны временем и ветрами, он сумел даже учуять, кто все это сделал.

Здесь побывали Верзилы и они были тут долго, но сами-то они не оставили меток страха или гнева. Их отвратительный дух, как всегда, почти не поддавался истолкованию, больше похожий на запах рабочих муравьев или червей-точильщиков, чем на запах Племени. Здесь его мать насмерть сразилась с ними, защищая выводок, но Верзилы не испытали ни гнева, ни страха. И вот теперь его семьи больше нет.

В последующие дни он, как и боялся, не нашел и следа своих родичей. Убежал в Стародавнюю Дубраву и жил там один-одинешенек. Питаясь только тем, что мог поймать еще неуклюжими своими лапами, он худел и слабел, но запретил себе идти к другим гнездам Племени. Тонколап и другие его друзья время от времени приносили ему еду, но не смогли уговорить его вернуться. Старейшины умудренно сопели и сохраняли спокойствие. Они знали: раны такого рода лучше залечиваются в одиночестве, когда можно совершенно свободно решить — жить или умереть, чтобы не раскаяться впоследствии.

Фритти совсем не виделся с Мягколапкой, она ни разу не пришла навестить его в тяжкие эти дни: то ли слишком опечаленная его положением, то ли просто равнодушная — он не знал. Когда ему не спалось, он мучился воображаемыми предположениями.

Однажды — Око уже один раз открылось и закрылось с тех пор, как он потерял семью — Фритти обнаружил, что неведомо как притащился к задворкам владений Мурчела. Больной и ослабевший, он в каком-то отупелом изумлении выполз из-под защиты леса.

Лежа в приветливом солнечном пятне и неровно дыша, он услышал звук тяжелой поступи. Притупившиеся чувства возвестили ему о приходе Верзил.

Верзилы приближались, и он слышал, как они перекрикивались низкими гудящими голосами. Он закрыл глаза. Если ему было суждено соединиться с семьей в погибели, то казалось совершенно естественным, чтобы эти чудовища доделали работу, которую начал их род. Едва он ощутил, как громадные руки схватили его, а запах Верзилы заполонил все вокруг, его куда-то понесло — то ли в мир снов, то ли еще дальше, он не знал. А потом и вообще перестал что-либо сознавать.

Потом дух Фритти медленно, осторожно вновь приземлился на знакомых полях. Когда к нему вернулось сознание, он ощутил, что под ним что-то мягкое, а вокруг все еще стоит запах Верзилы. Испуганный, он открыл глаза и дико огляделся.

Он лежал на куске мягкой ткани, на дне какого-то сосуда. От этого он испытал ужасающее чувство ловушки. Поднявшись на неустойчивых лапах, попытался выбраться наружу. Он был слишком слаб, чтобы прыгнуть, но после нескольких попыток ухитрился дотянуться передними лапами до края сосуда и выкарабкаться.

Внизу, на полу, он осмотрелся и обнаружил, что стоит под навесом, на открытой площадке, примыкавшей к жилью Верзил. Хотя повсюду висел запах Мурчела, никого не было видно.

Он готов был уже заковылять прочь, на свободу, когда почувствовал властный толчок: голод. Он почуял еду. Оглядев крыльцо, увидел другой сосуд, поменьше. От запаха еды у него просто слюнки потекли, но к сосуду он приблизился с опаской. Подозрительно обнюхав содержимое, попробовал малюсенький кусочек — и нашел его очень вкусным.

Сперва он держал ухо востро — вдруг вернется Верзила, — но немного спустя все затмило наслаждение едой. Он глотал не жуя, очистил сосуд до дна; потом нашел другой сосуд, с чистой водой, и попил. И набитый живот после стольких дней голода сразу дал себя знать — Фритти чуть не стошнило, но Верзилы, которые принесли еду, должно быть предвидя это, выдали ему только скромную порцию.

Попив, он дотащился до солнечного пятна и немножко отдохнул, а потом встал, чтобы добраться до леса. Вдруг один из его похитителей вышел из-за угла огромного гнезда Верзил. Фритти хотел было удрать, но хрупкое, ослабевшее тело еще не было на это способно. Однако, к его изумлению, Верзила не схватил его и не убил на месте, а попросту прошел мимо, лишь наклонившись, чтобы погладить Фритти по макушке, и скрылся.

Так между Фритти и Верзилами началось непрочное перемирие. Эти Верзилы, на чьем крыльце он очнулся, не мешали ему приходить и уходить. Выставляли ему еду, чтобы ел, если захочет, и оставляли ящик, чтобы спал в нем, если пожелает.

После многих тяжких раздумий Фритти решил, что Верзилы, может быть, немножко похожи на Племя: некоторые были добры и не собирались попусту вредить, а некоторые — наоборот; именно вторые погубили его семью и гнездо, где он родился. В этом равновесии он обрел некоторый покой; мысли об утрате стали отступать от него в Часы бодрствования — если не в Часы сна.

Когда Фритти выздоровел, ему снова сделалось приятно общаться с Племенем. Отыскал он и Мягколапку, все такую же от усов до кончика хвоста. Она попросила у него прощения за то, что не приходила к нему в его такие тяжкие лесные дни. Сказала, что ей было невыносимо видеть друга детства в таком горе.

Он с радостью простил ее. После того как к нему вернулись силы, они вновь стали бегать вдвоем по округе. Все было как прежде, вот только Фритти больше предавался молчанию и меньше счастливой болтовне.

И все же время, которое он проводил с Мягколапкой, стало теперь для Фритти даже драгоценнее. Они порой стали заговаривать о Ритуале, который совершат, когда Мягколапка достигнет зрелости, а Фритти станет охотником.

И так миновала средина их лета, и ветер принялся насвистывать осенние напевы в кронах деревьев.

В ночь перед Ночью Сборища оба они — Фритти и Мягколапка — взобрались на склон холма, созерцая сверху владения Верзил. Они молча сидели во тьме Глубочайшего Покоя до тех пор, пока один за другим не погасли огоньки внизу. И вот Фритти высоким молодым голосом запел:

С высот —

Над колыханием вершин, Над всем, что небо нам дает, Мы произносим Слово.

Вдали, Из-за морей и облаков,

Из-за крутой спины Земли — Его мы слышим снова.

Мы вольны — и ходим вместе, Распушив по ветру хвост! Мы теплы — и бродим вместе:

Солнце выкупило нас!

Сейчас Плясали долго мы в лесу, Глядели прямо пред собой, Нуждаясь только в Слове.

Поймем Мы скоро смысл своих костей,

Своих усов и странных Слов, Что нынче были внове...

Когда Фритти окончил свою песню, они снова сели и молча просидели вдвоем все оставшиеся Часы ночи. Поднялось утреннее солнце, разгоняя тени, и прервало молчание, но когда Фритти, прощаясь, повернулся, чтобы потереться носом о нос Мягколапки, меж его спутанными усами повисло невысказанное обещание.

Спойлер

Fritti Tailchaser had been born the second youngest of a litter of five. When his mother, Indez Grassnestle, had first sniffed him, and licked the moisture from his newborn pelt, she sensed in him a difference-a subtle shading that she could not name. His blind infant eyes and questing mouth were somehow more insistent than those of his brothers and sisters. As she cleaned him she felt a tickle in her whiskers, an intimation of things unseen.
Perhaps he will be a great hunter, she thought.
His father, Brindleside, was certainly a handsome, healthy cat-there had even been a whiff of the Elder Days about him, especially when he had sung the Ritual with her on that winter night.
But Brindleside was gone now-following his nose toward some obscure desire-and she, of course, was left to raise his progeny alone.
As Fritti grew, she lost touch with her early perceptions. Familiarity and the hard day-to-day business of raising a litter blunted many of Grassnestle's subtler sensitivities.
Although Fritti was a bright and friendly kitten, cle\er and quick-learning, he never fulfilled in size the promise of his hunter-father. By the time that the Eye had opened above him three times he was still no larger than his older sister Tirya, and considerably smaller than either of his two brothers. His short fur had darkened from the original cream to apricot-orange, except for white bands on his legs and tail, and a small, milky star shape on his forehead.
Not large, but swift and agile-conceding some kitten clumsiness-Fritti danced through his first season of life. He frolicked with his siblings, chased bugs and leaves and other small moving things, and mustered his green patience to learn the exacting lore of hunting that Indez Grassnestle taught to her children.
Although the family's nest was in a heap of wood and rubble behind one of the massive dwellings of the Big Ones, many days Fritti's mother would take the kittens out past the outskirts of the M'an-nests and into the open countryside-wood lore was quite as important as city lore to the children of the Folk. Their survival depended on their being smarter, faster and quieter, wherever they found themselves.
Forth from the nest Grassnestle would go, her young forming a straggling, cavorting scout party about her. With the patience passed down through countless generations, she taught her ragged crew the fundamentals of survival: the sudden freeze, the startling leap, true-smelling, clear-seeing, quick-killing-all the hunting lore she knew. She taught, and showed, and tested; then patiently re-taught time and again until the lesson stuck.
Certainly her patience was often stretched thin, and occasionally a botched lesson would be punished by a brisk pawsmack to the offender's nose. Even a mother of the Folk had limits to her restraint.
Of all Grassnestle's kittens, Fritti loved learning most. Inattention, however, sometimes gained him a smarting nose-especially when the family went out into the fields and woods. The tempting whistles and chirps of the fla-fa'az and the swarming, evocative scents of the countryside could set him daydreaming in a moment, singing to himself of treetops, and wind in his fur. These reveries were frequently interrupted by his mother's brisk paw on his snout. She had learned to recognize that faraway look.
The dividing line between waking and dreaming was a fine one among the Folk. Although they knew that dream-Squeakers did not satisfy waking hunger, and that- dream-fights left no wounds, still there was nourishment and release in dreams unavailable in the waking world. The Folk depended so much on the near-intangible-senses, hunches, feelings and impulses-and these contrasted so strongly with the rock-solid basics of survival needs that one supported the other in an inseparable whole.
All the Folk had exceedingly keen senses-they lived and died by them. Only a few, though, grew to become Oel-var'iz-Far-sensers-who developed their acuteness and sensitivity far beyond even the high median of the Folk.
Fritti was a great dreamer, and for a while his mother harbored the idea that perhaps he had this gift of Far-sensing. He showed occasional flashes of surprising depth: once he hissed his eldest brother down from a tall tree, and a moment later the branch on which his brother had stood broke loose and fell to the ground. There were other hints of this deeper Var, but as time went on, and he began to grow out of kittenhood, the incidents became fewer. He became more prone to distraction-more of a day-dreamer and less of a dream-reader. His mother decided that she had been mistaken, and as the time of Fritti's Naming grew closer she forgot it entirely. The life of the hunting mother did not permit brooding over abstractions.
At the first Meeting after their third Eye, young cats were brought to be Named. The Naming was a ceremonv of great importance.
It was sung among the Folk that all cats had three names: the heart name, the face name, and the tail name.
The heart name was given by the mother at the kitten's birth. It was a name of the ancient tongue of the cats, the Higher Singing. It was only to be shared with siblings, heart-friends and those who joined in the Ritual. Fritti was such a name.
The face name was given by the Elders at the young one's first Meeting, a name in the mutual language of all warmblooded creatures, the Common Singing. It could be used anywhere a name was useful.
As for the tail name, most of the Folk maintained that all cats were born with one; it was merely a matter of discovering it. Discovery was a very personal thing-once effected it was never discussed or shared with anyone.
It was certain, at least, that some Folk never discovered their tail name, and died knowing only the other two. Many said that a cat who had lived with the Big Ones-with M'an-lost all desire to find it, and grew fat in ignorance. So important, secret and rare were the Folk's tail names, and so hesitantly discussed, that nothing much about them was actually agreed upon. One either discovered this name or did not, said the Elders, and there was no way to force the matter.
On the night of the Naming, Fritti and his littermates were led by their mother to the special Nose-meet of the Elders that preceded the Meeting. For the first time Fritti saw Bristiejaw the Oel-cir'va, and old Snifflick, and the other wise Folk who protected the laws and traditions.
Fritti and his siblings, as well as the litter of another fela, were herded into a circle. They lay hunched against each other as the Elders walked slowly around them-sniffing the air and sounding a deep rumble that had the cadence of an unknown language. Snifflick leaned down and put his paw against Tirya, Fritti's sister, and brought her to her paws. He stared at her a moment, then said: "I name you Clearsong. Join the Meeting." She rushed away to share her new name, and the Elders continued. One by one they pulled the other young out of the pile where they lay breathing shallowly with expectation and Named them. Finally there was only Fritti left. The Elders stopped their circling and sniffed him carefully. Bristlejaw turned to the others.
"Do you smell it, too?"
Snifflick nodded. "Yes. The wide water. The places underground. A strange sign."
Another Elder, a battered blue named Earpoint, scuffed the earth impatiently. "Not important. We're here for a Naming."
"True," Bristlejaw agreed. "Well...? I smell searching."
"I smell a struggle with dreams." This from Snifflick.
"I think he desires his tail name before he has even received his face name!" said another Elder, and they all sneezed quietly with humor.
"Very well!" said Snifflick, and all eyes turned to Fritti. "I name you... Tailchaser. Join the Meeting."
Bewildered, Fritti leaped up and trotted rapidly away from the Nose-meet, away from the chuckling Elders who seemed to share a joke at his expense. Bristlejaw called sharply after him.
"Fritti Tailchaser!"
He turned and met the Master Old-singer's gaze. Despite the merriment wrinkling his nose, his eyes were warm and kind.
"Tailchaser. All things in earth's season-only given time. Remember that, won't you?"
Fritd flattened his ears and turned and ran to the Meeting.
The waning days of spring brought hot weather, long trips into the countryside-and Tailchaser's first meeting with Hushpad.
As he drew closer to his maturity the daily company of his brothers and sisters became less important to Fritti. Each day the sun was longer in the sky, and the scents carried by the drowsy wind grew sweeter and stronger. So, increasingly, he was drawn on solitary rambles outside the range of dwellings among which his family lived and slept. During the hottest parts of the Hour of Smaller Shadows-his hunger blunted by his morning meal, his natural curiosity freed-he would range through the grasslands like his brethren of the savannahs, holding imaginary sway over all before him as he stood on a hillside, grass stems tickling his belly.
The deeps of the woods also lured him. He delved at bases of trees for the secrets of scurrying beetles, and tried the strength of outer branches, feeling the intriguing breezes of the upper air swirl through the sensitive hairs of his face and ears.
One day, after an afternoon of intoxicating freedom and exploration, Tailchaser emerged from the low scrub that girdled his woods and stopped to pull a twig loose from his tail. As he sat splay-legged, pulling at the bit of branch with his teeth, he heard a voice.
"Nre'fa-o, stranger. Might you be Tailchaser?" Alarmed, Fritti leaped to his feet and whirled around. A fela, gray with black striping, sat regarding him from the stump of a long-dead oak. He had been so wrapped in his thoughts that he had not noticed her as he passed, though she perched a mere four or five jumps away.
"Good dancing, Mistress. How do you know my name? I'm afraid I don't know yours." The bramble in his tail hanging forgotten, Fritti observed the stranger carefully. She was young-seemingly no older than he. She had tiny, slim paws and a softly rounded body.
"There is no great mystery regarding either name," said the fela with an amused expression. "Mine is Hushpad, and has been since my Naming. As to yours, well, I have seen you from a distance at a Meeting, and you have been mentioned for your love of rambling and exploring-and here I have caught you at it!" She sneezed delicately.
Her attractive green eyes turned away; Tailchaser noticed her tail, which she held coiled around her as she spoke. Now it rose, as if of its own volition, and waved languorously in the air. It was long and slender, ending in a tender point, and ringed from base to tip with the same black accents as her sides and haunches.
This tail-whose lazy beckoning instandy captured Fritti's admiration-was to lead him into more troubles than his own bounding imagination could conceive.
The pair romped and talked all through the Hour of Unfolding Dark. Tailchaser found himself opening his heart to his newfound friend, and even he was surprised at what spilled out: dreams, hopes, ambitions-all mixed together and hardly differentiated from each other. And always Hushpad listened, and nodded, as if he spoke the dearest kind of truth. When he parted from her at Final Dancing, he made her promise to meet him again the next day. She said she would, and he ran ail the way home leaping with delight-arriving at the nest so excited that he woke his sleeping brothers and sisters and alarmed his mother. But when she heard what it was that made him squirm and fickle so that he could not sleep, his mother only smiled and pulled him to her with a gentle paw. She licked behind his ear and purred, "Of course, of course..." to him over and over until he finally crossed into the dream-world. Despite his apprehensions of the following afternoon-which seemed to pass as slowly as snowmelt- Hushpad was indeed there to meet him when the Eye first appeared over the horizon. She came the day after, too... and the one after that. Through all of high summer they ran together, and danced and played. Friends watched them and said that this was no mere attraction, to be consummated and then ended when the young fela finally came into her season. Fritti and Hushpad seemed to have found a deeper congruency, which might ripen later into a joining-a thing rarely seen, especially among the younger Folk.
Tailchaser was picking his way through the litter of the dwellings of the Big Ones, in the fragmented darkness of Final Dancing. He had spent the night roaming the woods with Hushpad, and as usual his thoughts lingered with the young fela.
He was struggling with something, but did not know what it was. He cared for Hushpad-more than for any of his friends, or even his siblings-but her companionship was somehow different from the others': the sight of her tail twining delicately behind her as she sat, or held delicately upright when she walked, tickled a part of his imaginings he could not put a name to.
Deep in these deliberations, for a long while he did not heed the message that the wind carried. When the fear-smell finally reached his pondering, puzzling mind he started with sudden alarm and shook his head from side to side. His whiskers were tingling.
He leaped forward, galloping toward home; toward his nest. He seemed to hear terror-cries of the Folk, but the air was still and quiet.
He clambered across the last rooftop, down a fence with a scratch and bump-and stopped short in amazement and fear.
Where the pile of rubble that had been his family's nest had stood... there was nothing. The spot was swept as clean as wind-scoured rock. When he had left his family that morning his mother had been standing atop the heap, grooming his youngest sister, Softwhisker. Now they were all gone.
He darted forward and fell to scratching at the mute ground, as if to unearth some secret of what had happened, but it was M'an-ground, and could not be broken by claw or tooth. His mind felt blurry with conflicting passions. He whimpered, and sniffed at the air.
The atmosphere was full of cold traces of fear. The smells of his family and nesting place still hung, but they were overlaid with the awful scents of fright and anger. Although the impressions were much jumbled by the action of time and winds, he could also sense who had done this thing.
M'an had been here. The Big Ones had lingered for a long time, but had themselves left no mark of fear or anger. Their reek, as always, was nearly indecipherable of meaning-more like the busy ants and borer beetles than like the Folk. Here his mother had fought them to the end to protect her young, but the Big,Ones had felt no anger, no fear. And now his family was gone.
In the next days he found no trace of them, as he had feared he would not. He fled to the Old Woods and lived there alone. Eating only what he could catch with his still-clumsy paws, he grew thin and weak, but he would not come to the nests of other Folk. Thinbone and other friends occasionally brought him food, but could not persuade him to return. The elders sniffed sagely and kept their peace. They knew wounds of this type were best nursed in solitude, where the decision to live or die was freely made, and not regretted later.
Fritti did not see Hushpad at all, for she did not come to visit him in his wild state-whether out of sorrow for his situation or indifference he did not know. He tortured himself with imagined reasons when he could not sleep.
One day, almost an opening and closing of the Eye since he had lost his family, Tailchaser found himself on the outskirts of the dwellings of M'an. Sick and debilitated, he had wandered out of the protection of the forest in a kind of daze.
As he lay breathing raggedly in a patch of welcome sunlight, he heard the sound of heavy footfalls. His dimmed senses announced the approach of M'an.
The Big Ones drew near, and he heard them cry to each other in their deep, booming voices. He closed his eyes. If it was fated that he should join his family in death, it seemed appropriate that these creatures complete the job that their kind had begun. As he felt large hands grasp him, and the smell of the M'an became all-pervading, he began to pass over-whether to the dream-world or beyond, he did not know. Then he knew nothing at all.
Slowly, cautiously, Tailchaser's spirit flew back to familiar fields. As thought came back he could feel a soft surface beneath him, and the M'an smell still all about. Frightened, he opened his eyes and stared wildly about.
He was on a piece of soft fabric, at the bottom of a container. It gave him a trapped, terrified feeling. Pulling himself onto his unsteady paws, he tried to climb out. He was too weak to jump, but after several attempts he managed to get his forepaws over the edge of the container and scramble out.
On the floor below he looked around, and found himself standing in an open, roofed-over area attached to one of the dwellings of the Big Ones. Although the smell of M'an was everywhere there were none in sight.
He was about to hobble away to freedom when he felt a powerful urge: hunger. He smelied food. Casting his eye about the porch, he saw another, smaller container. The food smell was making his mouth water, but he approached it cautiously. After sniffing the contents suspiciously, he took a tentative bite-and found it very good.
At first he kept an ear cocked for the return of the M'an, but after a while abandoned himself completely to the pleasure of eating. He bolted down the food, cleaning the container to the bottom, then found another full of clear water and drank. This gorging on top of his enfeebled state almost made him sick, but the Big Ones who had put the meal down, perhaps foreseeing this, had provided only modest amounts.
After he drank he wobbled out into the sunlight and rested for a moment, then rose to make his way up to the forest. Suddenly, one of his captors walked around the corner of the bulky M'an-nest. Fritti wanted to bolt, but his body's fragile health would not permit it. To his amazement, however, the Big One did not seize him, or kill him where he stood. The M'an merely passed by, leaning to stroke the top of Tailchaser's head, and then was gone.
So began the uneasy truce between Fritti Tailchaser and the Big Ones. These M'an, on whose porch he had found himself, never hindered his coming or going. They put out food for him to take if he wished, and left the box for him to sleep in if he so desired.
After much hard thought, Fritti decided that perhaps the Big Ones were a little like the Folk: some were good, and meant no idle harm, while some were not-and it was this second kind that had brought ruin to his family and his birthing-place. He found a kind of peace in this balance; thoughts of his loss began to recede from his waking Hours-if not from his dreams.
As health came back to him, Fritti once more found pleasure in the society of the Folk. He found Hushpad also, unchanged in whisker or tail. She asked him to pardon her for not visiting him during his upset days in the woods. She said she would not have been able to bear the sight of her playfellow in such distress.
Pardon her he did, and happily. With his strength returned, they once more ran together in the countryside. All was as it had been, except that Tailchaser was more given to silences, and a little less to happy chattering.
Still, his time with Hushpad was now even more precious to Fritti. They talked now, from time to time, about the Ritual that they would enter when Hushpad came to her season, and Tailchaser became a hunter.
And so their high summer waned, and the wind began to sing autumn music in the treetops.
On the last night before Meeting Night, Fritti and Hushpad climbed the hillside overlooking the M'an-dwellings. They sat silently in the dark of Deepest Quiet for a long while as the lights below flickered out one by one. Finally, Tailchaser raised his young voice in song.
"So high
Above the waving treetops, Above the teeming sky- We speak a Word
Side by side
Upon the rugged world-back, Beyond the sun and tide- This voice is heard...
We are traveling together With our tails in the wind We are voyaging together, We are sun-redeemed and warm.
Long now
We have danced within the forest. Looking only straight ahead- Lacking but the Word.
Soon, though,
We will understand the meaning In our whiskers and our bones- Now that we have heard..."
When Tailchaser finished his song they again sat quietly throughout the remaining Hours of the night. The morning sun rose to scatter the shadows and interrupt them, but when he turned to rub Hushpad's nose in farewell an unspoken promise hung between their commingling whiskers.

[свернуть]

[Daini]

сразу в глаза бросилось

то учуяла в нем что-то нечто странное, что что не могла бы назвать.

[AL]

что-то нечто странное

We have danced within the forest. Looking only straight ahead- Lacking but the Word.
Soon, though,
We will understand the meaning In our whiskers and our bones- Now that we have heard…

Сейчас Плясали долго мы в лесу, Глядели прямо пред собой, Нуждаясь только в Слове.
Поймем Мы скоро смысл своих костей,

Плясали долго мы в лесу, не видя дальше носа, не ведая о Слове.
Но скоро Мы познаем предназначение костей,
Своих усов и странных Слов, что нынче были внове…

[Griselda]

Всем спасибо.