Цитаты не из книг "Колеса Времени"

[Александр Тагере]

-Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка?-устало сказал он, закрывая глаза.-Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет.

[kpods]

Простите, а откуда эта цитата "-Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка?-устало сказал он, закрывая глаза.-Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет."?

[Александр Тагере]

Очевидное редко бывает истинным.

Герой не тот, кто никогда не падает, а тот, кто всегда поднимается

[Александр Тагере]

Простите, а откуда эта цитата "-Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка?-устало сказал он, закрывая глаза.-Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет."?

Это Фандорин, "Коронация"

[Александр Тагере]

Даже если летишь в пропасть, не зажмуривайся от страха, а гляди в оба - вдруг удастся за что-нибудь ухватиться.
Б.Акунин, "Детская книга"

[Александр Тагере]

Дурак винит других, умный винит себя, а мудрый не винит никого.

Любить нужно с большим разбором. А ненавидеть - тем более.

[Призрак]

немного цитат из Мастера и Маргариты, которых еще вроде не было:
"... — что могут подбросить?
— Ребенка!..
— Абсолютно верно (...) ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется."

"Слушай беззвучие, слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной."
Маргарита

"Да, сдаюсь, — но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников!"
Бегемот

"Праздничную полночь иногда приятно и задержать."
Воланд

Вот у меня такой вопрос: А цитаты из игр котируются?

[Morgana]

О, Учитель, каковы ступени постижения Истины? – спросил ученик.
– Сначала ты набираешь, потом – избираешь, затем выбрасываешь, после чего отдаешь и, наконец, раскаиваешься в содеянном, и снова все начинается сначала, – ответил Учитель.
– А каковы корни постижения Истины? – спросил ученик.
– Корни постижения Истины – в отыскании противоположного: малого в большом, мудрого в глупом, уродливого в прекрасном и упорядоченного в хаотичном, – ответил Учитель.

Шоу-Дао

[Morgana]

Однажды наставник «Пути» сказал своим ученикам:
– Проявляйте уважение к тем, кто достоин его, ибо в этом нет ничего постыдного; проявляйте уважение к тем, кто жаждет его, ибо в этом нет ничего трудного; проявляйте уважение к тем, кто недостоин его, ибо в каждом есть что–то достойное уважения.
Много лет прошло с тех пор, как мир впервые услышал эти слова, однако ученики Шоу–Дао до сих пор продолжают следовать этим советам.
Не в этом ли сила мудрого слова?

Шоу-Дао

[Александр Тагере]

Спойлер

   – Председательствующая предоставляет слово достопочтенному депутату от Кристофона, – негромко сказала Шанталь Дюваль, и на огромном экране появился Перикл Вальдек.
   – Госпожа спикер! Достопочтенные депутаты! – начал он хриплым голосом. – У нас нет выбора. Мы сделали все возможное, чтобы спасти фиванский народ. Мы пожертвовали жизнями тысяч наших граждан, прокладывая себе путь в их звездную систему. Фиванцы оказались в безнадежном положении и осознают это. Более того, их правители знают, что их так называемая «религия» – сплошная ложь. Тем не менее они отказываются капитулировать, а мы не можем и не должны давать этим существам, зарекомендовавшим себя как полные безумцы, возможность когда-либо снова причинить нам вред.
   Он на несколько мгновений замолчал, и Андерсон почувствовал, что депутатов просто трясет от ненависти.
   – В Палате Миров уже много говорилось о Запрете 2249 года, – мрачно продолжал Вальдек. – Кое-кто сделал все, что было в его силах, лишь бы не дать нам призвать фиванцев к ответу за преступления перед всей цивилизованной Галактикой. Нам говорили, что они еще незрелая раса. Что совершенные ими зверства объясняются религиозным рвением, которое у них со временем пройдет. Что, несмотря на их преступления, их вера была искренней. Теперь мы видим, что это не так. Теперь мы видим, что их лидеры с самого начала знали, что их Крестовый Поход сплошной обман. Теперь нам известно, что их фанатизм, пусть даже искренний, хладнокровно и целенаправленно превращен в орудие межзвездных завоеваний не во имя «бога» фиванского народа, а ради удовлетворения амбиций его правителей.
   Дамы и господа, пришло время свершить неизбежное, и в глубине души мы отдаем себе в этом отчет! Фиванцы сами не оставляют нам выбора. Хотя их орбитальные заводы разрушены, промышленный потенциал их планеты сохранился. Они уже знакомы с нашими стратегическими ракетами. У них в руках наверняка имеются данные, которые вскоре позволят им изготавливать их. Чем дольше мы медлим, тем больше у них шансов преуспеть в этом. Тогда их мощные оборонительные сооружения обрушат на наши корабли лавину ракет, и цена, которую мы заплатим за победу, станет поистине огромной. – Он сделал еще одну паузу, а потом заговорил ровным голосом, полным лютой ненависти: – Если этот безумный режим не будет уничтожен, сражения такого масштаба, как те, через которые пришлось пройти Второму флоту, будут повторяться снова и снова. Мы не имеем права допустить это.
   Попытка высадить десант на планету с такими мощными оборонительными сооружениями повлечет огромные потери, а бомбардировка, под прикрытием которой она будет осуществляться, все равно практически уничтожит Фивы. Выходит, нам не захватить и не оккупировать эту планету. Однако сейчас Второй флот может обстреливать Фивы, находясь за пределами дальности действия любых видов фиванского оружия. Это необходимо сделать немедленно, пока у нас есть такое преимущество! Ничего другого нам не остается!
   Дамы и господа, я предлагаю немедленно отменить Запрет 2249 года и приказать адмиралу Антонову начать бомбардировку Фив, направленную на сплошное поражение поверхности этой планеты.
   Хрупкое равновесие, за которое так боролся Андерсон, благоразумная сдержанность депутатов – все это рухнуло в хоре одобрительных возгласов. Шанталь Дюваль не удавалось утихомирить депутатов целых десять минут. У Говарда Андерсона все похолодело внутри.
   – Достопочтенные депутаты, – сказала спикер Законодательного собрания, когда порядок был восстановлен, – Поступило предложение отменить Запрет 2249 года и приказать адмиралу Антонову начать бомбардировку Фив.
   Она на мгновение замолчала, чтобы до всех дошел смысл сказанного.
   – Кто-нибудь хочет выступить? – негромко спросила она.
   Андерсон надеялся, что хоть кто-нибудь подаст голос, но все сидели тихо, и он проклял судьбу, подарившую ему такую долгую жизнь. И все же неукротимая воля, помогавшая ему бороться без малого полтора столетия, еще не умерла, и он нажал на кнопку.
   – Председательствующая, – сказала Дюваль, – предоставляет слово Почетному президенту Говарду Андерсону.
   Он попытался встать, но ноги его больше не слушались, и в зале раздался гул озабоченных голосов, когда рядом с ним как из-под земли вырос ликтор, подхвативший его тщедушное тело, чтобы помочь ему усесться обратно в кресло. Однако на этот раз «великий старец Земной Федерации» не чувствовал гнева. Он был для этого слишком слаб и несколько мгновений сидел, собираясь с последними силами, пока все тот же ликтор регулировал объектив так, чтобы Андерсон мог говорить сидя.
   После показавшегося бесконечным молчания он наконец заговорил.
   – Дамы и господа! – Его старческий голос, утративший за последние полгода часть былой силы, подрагивал, и Андерсон с трудом заставлял его повиноваться. – Дамы и господа, я понимаю ваши чувства. Земной Федерации пришлось пожертвовать огромными средствами и жизнями множества людей, чтобы победить фиванцев. Мы потеряли миллионы мирных жителей. Мы заплатили страшную цену, и вот, как сказал господин Вальдек, наступил решающий момент.
   Андерсон замолчал.
   Хоть бы депутаты решили, что он нарочно сделал паузу! Хоть бы они не догадались, что он слаб и у него кружится голова! Он смертельно устал. Больше всего ему хотелось отдохнуть, предоставив другим доделывать его дело. Но других не было. Не было никого, кроме измученного больного старика, повидавшего на своем веку слишком много смертей и слишком много пролитой крови.
   – Дамы и господа, не стану утверждать, что господин Вальдек ошибается в оценке нынешнего фиванского режима, потому что тот действительно невероятно фанатичен и гнусен. Разумеется, не все члены фиванского правительства столь плохи, но мерзавцев среди них очень много, и, как это ни прискорбно, именно они управляют Церковью Святой Матери-Земли, а с ее помощью – и всеми жителями своей планеты! Управляют же они ими с помощью лжи!
   Искра прежнего страстного огня вспыхнула в голубых глазах Андерсона, а его изможденное тело затрепетало, – до такой степени ему хотелось, чтобы депутаты к нему прислушались.
   – Подавляющее большинство простых фиванцев верит в «Святую Мать-Землю», и именно благодаря этой вере Пророк и его ближайшие приспешники, составляющие лишь часть Синода, управляют их действиями и манипулируют ими. Народ Фив не отвергал требования капитуляции, от его лица это сделал глава их Церкви, то есть их диктатор!
   Андерсон оперся на трость и наклонился к объективу. Его морщинистое лицо было очень суровым. Силы покидали его с каждой секундой. Он больше не берег их, а щедро тратил, как человек, делающий последнее доброе дело в своей жизни.
   – Достопочтенные депутаты, – сказал он с прежней силой в голосе, – человечество никогда не убивало существ, ставших жертвой обмана и лжи! Земная Федерация не может уничтожить целый мир, потому что кучка безумцев подчинила себе все его население!
   Отмахнувшись от бросившегося на помощь ликтора, Андерсон, шатаясь, встал на ноги. Теперь его пылающий взор был направлен не в объектив. Он отбросил дипломатическую сдержанность и смотрел прямо на другую сторону Палаты Миров.
   – Что бы ни представляли собой фиванцы, мы-то не безумцы и не глупцы, а Законодательное собрание никому не должно позволять водить себя за нос! Мы никогда не забудем, кто мы такие и ради чего создана наша Федерация! Если мы не станем судить своих врагов правым судом, чем мы лучше их?! А правый суд не может приговорить к уничтожению целую расу живых существ из-за безумных амбиций кучки их правителей. Такое преступление будет ужаснее всего сотворенного фиванцами. Это будет страшное зверство в космических масштабах. Я не позволю совершить массовое убийство от имени моего народа! – У Андерсона подкашивались колени, но его слова звучали как удары бича, – Достопочтенные депутаты! Перикл Вальдек хочет, чтобы вы запятнали свои руки кровью целой расы разумных существ. Он может оправдывать этот недостойный поступок требованиями справедливости и соображениями необходимости, но от этого сам он лучше не станет.
   Сквозь серую пелену, застилавшую ему глаза, Андерсон разглядел яростную гримасу на исполненном ненависти волевом лице Вальдека и перестал сдерживать свои чувства.
   – Дамы и господа, главный виновник обрушившихся несчастий находится среди нас. Этот человек убедил свою партию настоять на отправке в Лорелею миротворческого флота. Он же был автором секретного приказа, передававшего командование флота от адмирала Ли Чен Лу Виктору Аурелли!
   На лице Вальдека была уже не ярость. На нем было написано бешенство. В зале послышались удивленные возгласы. Вальдек поднялся на ноги и впился в Андерсона свирепым, ненавидящим взглядом. Стоявший рядом с Почетным президентом ликтор нажал кнопку коммуникационного устройства, вызывая подмогу. Он постарался усадить Андерсона обратно в кресло, а по проходу уже бежал санитар. Однако изможденный старец уцепился за край пульта, и его голос покрыл звучавшие в зале возгласы:
   – Все это сделал один и тот же человек! А теперь он призывает вас совершить поступок, которым хочет прикрыть собственную глупость! Он призывает вас разрушить Фивы не ради защиты Галактики и не ради спасения экипажей кораблей Второго флота, а лишь ради удовлетворения собственных амбиций! Он хочет предотвратить возможную критику! Он...
   Громовой голос внезапно умолк. Гневно пылавшие глаза Андерсона расширились. Дрожащей рукой старец схватился за плечо ликтора и пошатнулся. Тысяча депутатов вскочила на ноги и в ужасе смотрела на величайшего из живущих героев Земной Федерации, который прошептал еле слышным голосом,
больше похожим на хрип умирающего:
   – Прошу вас! Очень прошу! Не позволяйте ему это делать! Остановите его!
   У старца подкосились колени. Санитар перепрыгнул через пульт какого-то депутата, на ходу отстегивая от пояса аптечку.
– Умоляю вас, – прошептал Говард Андерсон. – Будьте лучше Пророка! Будьте лучше Вальдека! Не дайте ему снова превратить нас в убийц!
С этими словами старец рухнул на пол, как тряпичная кукла.

[свернуть]

[Александр Тагере]

– Говорит адмирал Теллер. Ввиду того что адмирал Вильерс не выходит на связь, – («Мог бы сказать и прямо, что он погиб!» – издевательски твердил при этом Теллеру внутренний голос), – беру на себя командование ударной группой. Буду говорить прямо. Наша задача – единственная задача, которую мы можем попытаться выполнить в данных условиях, – состоит в том, чтобы как можно дольше задержать противника. За каждую минуту, которую мы дадим коммодору Райхману, он сможет спасти еще сто мирных жителей. Истребители должны до конца атаковать противника, а авианосцы останутся за пределами досягаемости тяжелых ракет и лягут на курс, который уведет противника от планеты А-2. – Адмирал перевел дух и хотел было еще что-то добавить... Но что можно сказать пилотам, которых он только что отправил в бой без надежды на победу, и экипажам авианосцев, которых он только что назначил приманкой? – Конец связи, – просто сказал он.

[GaleasGensen]

Виктория Угрюмова
Белый Паяц

Спойлер

И ведь первое, на что он обратил внимание, – это на небо.
Какое то совершенно больное небо с узким и длинным порезом, из которого лилось расплавленное золото у самой линии горизонта, с нищенскими обносками свинцовых драных туч, с багровыми язвами в дырах их лохмотьев и невообразимо чистыми голубыми провалами.
Вчерашний школяр, с восторгом изучавший философию, поэтику и богословие, неравнодушный к изяществу длинных математических формул, чуждый пустых эмоций, – как он презирал дешевую сентиментальность трагических баллад и таких вот воспоминаний: «А потом – не поверите – я поднял глаза и увидел Небо, именно так, с большой буквы, и именно тогда мне открылось...»
Какими нелепыми и смешными казались эти пугающе похожие откровения, почему то всегда про небо – ночное ли, глядящее глазами бога, либо дневное, просветленное и умытое слезами дождя. Пошлые и банальные эпитеты, думал он, скудость фантазии плюс дикое самомнение и жалкие потуги растрогать слушателей. Ему представлялось, он все знал о слушателях и все знал о словах.
Тем более странным и неожиданным был этот первый осмысленный взгляд, брошенный им не окрест, не на то, что творилось рядом, а туда, наверх, чтобы встретиться глазами с богом. А зачем, собственно?
Главное, зачем это нужно богу?
Он брел по вязкому месиву земли, пропитанной водой и кровью приблизительно в равных пропорциях. Тяжело приволакивал раненую ногу, морщась и со свистом выпуская воздух из легких. В горячке боя кто то разбил ему лицо и выбил пару зубов. Он осторожно прикоснулся языком к стремительно вспухавшей изнутри щеке, провел по солоноватому ноющему провалу – вот ведь самая мелочь из того, что с ним случилось, а беспокоит больше всего. Чуден человек, непонятен.
Саднило скулу, сводило усталостью мускулы, отчаянно ныла спина, словно после работы в саду (чем не прополка сорняков – с той только разницей, что «сорняки» сопротивляются, орут и норовят смахнуть тебе голову кривым уродливым клинком), совершенно не ощущались пальцы.
Он намеренно так внимательно прислушивался к себе, спасаясь, заслоняясь болью телесной от мук душевных. Он и не подозревал, что это настолько страшно.
Если бы те, кто писал о войне, думали не о своей грядущей посмертной славе, не о том, как благозвучно сочетать слова, чтобы длинные фразы беспрепятственно ускользали в темные лабиринты памяти, хоронясь там до поры; если бы те, кто рассказывал о пережитых сражениях, были обеспокоены не только увековечением своего «скромного подвига», если бы...
Теперь он корил их, талантливых и гениальных, обессмертивших себя чарующими стихами – и чем гениальнее, тем больше вина. Заколдованный дивными словами, завороженный витиеватыми заклинаниями пиитов, он согласился на то, на что соглашаться не имел права ни один мыслящий человек. Поднять руку на себе подобного, лишить жизни ближнего своего – теперь он точно знал, что ни одна цель не может оправдать такие средства.
Он помнил наизусть десятки баллад и песен о воинах и героях. Восхищаясь и вдохновляясь, плакал порой над величественными строками, воспевавшими славную смерть на поле боя. И даже не знал, что плакал не о том, о чем надо бы.
Никто и никогда не писал – во всяком случае, нигде ему не довелось читать, – что чувствует человек, когда лезвие его клинка с треском входит в чужую плоть, и от этого звука продирает под лопатками дрожь. И характерный запах (а это кровь уже льется по лезвию, норовя стечь на одежду), и грязь, мерзость, отвращение к себе. Но думать некогда – это спасает и губит одновременно. Потому что не мешало бы каждому на этой бойне остановиться и задуматься, но каждый же торопится, боится не успеть. Правильно, впрочем, торопится, он и сам спешил жить, доходя до такого предела, которого и вообразить себе не мог в прежней, нормальной жизни.
Битва как водоворот: утягивает на глубину, и ты опускаешься во мрак, чтобы выпустить на волю чудовище, существование которого тщательно скрывал не только от других, но и от себя. Каждый сражающийся в какой то момент прибегает к помощи этого чудовища; оно приходит ненадолго, зато царствует безраздельно, полностью вытесняя твою личность. Вот ты уже смотришь его глазами, и чужие лица постепенно слипаются в одно, уродливо искаженное лицо врага.
А потом чудовище уходит и ты остаешься один. И тебе одному придется увидеть и навсегда запомнить то, что происходит потом, после битвы.
Тела и части тел, перемешанные с грязью. Усталые кони со взмыленными, истерзанными в кровь боками толкают своих всадников, а те не отзываются.
Возле поломанной повозки лежат мертвые быки.
Огромный барабан – он все никак не мог отвязаться от его монотонного рокота – откатился в сторону и увяз на треть. Его звонкая кожа, пробита несколькими стрелами и вспорота, как живот какого то диковинного зверя. Привалившись к нему спиной, сидит на земле рыцарь гермагор и тихо воет, как раненый хищник. У него на коленях покоится чья то светловолосая голова, и рыцарь то и дело осторожно убирает с заляпанного кровью лба влажную прядь.
Он делает это так бережно, словно голове не все равно.
Где то за спиной скрипучий старушечий голос монотонно бубнил слова, режущие не то слух, не то несчастную душу; и отчаянно хотелось остановиться, запрокинуть голову и заорать... нет, не заорать – возопить:
– Да прекратите же! Хватит! Все равно вас никто не услышит. Даже я.
Но брел, не останавливаясь, стараясь оглохнуть, утонуть, раствориться в собственной боли: нога (кровь уже не течет, но засохла отвратительной коркой и теперь, трескаясь, рвет кожу вокруг раны); рука (рассадил с размаху о чей то чешуйчатый панцирь, дерет и щиплет, вот сволочь – и перчатка не помогла); щека, зубы, то есть бывшие, конечно, зубы... Он мысленно составлял реестр своих повреждений и тихо тихо удивлялся: отчего же не рад? Отчего не испытывает блаженства от этой боли? Ведь цел, руки ноги на месте, а зубы, что ж зубы, зубы – это пустое, сами бы выпали пару лет спустя. Другие вон корчатся в красновато коричневой жиже, бывшей, вообще то, еще пару дней тому назад вспаханным и засеянным полем, извиваются, словно черви, с ужасом и недоверием глядят на свои обрубки, зажимают руками вспоротые животы, воют, закрывая ладонями лица, а между пальцев их медленно стекает густая, темная жидкость – вовсе не красная... Этим еще повезло, потому что большинство уже молчит: затихшие, сломанные, раздавленные, пронзенные насквозь, перерубленные пополам, обезглавленные. И ввинчивается в бедную голову многоголосый вой плакальщиц – это женщины города добрались до поля боя искать и находить своих мертвых, увечных, а иногда и обезумевших.
Он дрожал всем телом и спотыкался. Его вдруг начало безудержно рвать, но желудок был пуст, и только ядовито кислая желтая жидкость лилась в грязь, в месиво и на чье то синеватое лицо с распахнутыми глазами, которые не отводили упрямого взгляда от взгляда Всевышнего, – и что тот мог ответить обманутому и покинутому ребенку своему?
А еще выживший плакал, понимая, что жизнь больше никогда не станет прежней, что, подарив грядущие годы, кто то их же и отнял – это было несправедливо и жестоко. Ему дали его будущее как пощечину, и вернуть ее было некому, что делало все происходящее особенно гадким. И воин выл, хромая в грязи к самому краю поля, к недавно протоптанной войсками прямой дороге в город, пока не заметил их.
Они стояли чуть в стороне, растянувшись цепью, и крытые, пестро раскрашенные повозки нахально напоминали о том, что где то есть другая – мирная – жизнь. С праздниками, весельем, шумной и галдящей толпой, музыкантами, жонглерами, паяцами.
Только вот их одежда разительно отличалась, противоречила даже первому впечатлению.
Высокие, плечистые, стройные, затянутые в черное неясного, но явно незнакомого покроя. Нездешние. Смуглые, неуловимо похожие лица были безмятежно спокойны, их не волновали крики раненых, не коробил вид мертвых и искалеченных, и не смущало присутствие живых. Они вообще были не отсюда, а как бы со стороны. Как за стеной из тонкого стекла, где их не могли настичь сострадание и милосердие. Но – и это стало самым страшным – они, и именно они были самым уместным в здешнем малом аду, естественным, как неотъемлемая часть пейзажа. И именно эта их естественность ужаснула выжившего.
Головы стоящих на краю поля синхронно поворачивались то в одну, то в другую сторону, словно черные паяцы впитывали происходящее, желая запомнить мельчайшие детали и унести их с собой навсегда.
И уже совсем далеко от воина, у одной из повозок, облокотясь на нее точеной рукой, стояла женщина. Лицо ее в стремительно надвигающихся сумерках показалось ему молодым и ослепительно красивым.
Она улыбнулась и призывно помахала ему...

[свернуть]

[Александр Тагере]

О врагах
Главным из них надо считать Мелькора, которого в кратком курсе принято именовать Моргот, темный враг мира. Гадкий, злобный, темный, а также: хитрый, наглый коварный, при этом: гордый, жадный, упрямый, плюс к тому: сволочной, лживый, безжалостный, он тем не менее собрал неплохую команду. В ней были, среди всего прочего, майяр Саурон и отдельная рота братьев Барлогов – огненных бичей. Как и всякие бичи, Барлоги не интересовались политикой, и поэтому с одинаковой ленцой подчинялись и темным, и светлым силам.

[Erica]

"Каждый человек имеет некоторый горизонт взглядов. Когда он сужается и становится бесконечно малым, то превращается в точку. Тогда человек говорит: "Это моя точка зрения". "Д. Гильберт

[kpods]

"Лозунги были такие:

     "ПИЩА-ИСТОЧНИК ЗДОРОВЬЯ"
     "ОДНО ЯЙЦО  СОДЕРЖИТ СТОЛЬКО ЖЕ ЖИРОВ, СКОЛЬКО 1/2 ФУНТА МЯСА"
     "ТЩАТЕЛЬНО ПЕРЕЖЕВЫВАЯ ПИЩУ, ТЫ ПОМОГАЕШЬ ОБЩЕСТВУ" И
     "МЯСО -- ВРЕДНО"

     Все эти святые слова будили  в  старухах  воспоминания  об
исчезнувших   еще   до  революции  зубах,  о  яйцах,  пропавших
приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле  жиров
яйцам,  а  может  быть, и об обществе, которому они были лишены
возможности помогать, тщательно пережевывая пищу."